Дети света

Интересно, хмыкнул он, сколько времени нужно уродовать волка, чтобы в итоге получить вот этого розового поросенка с акульей челюстью или вон тот лысый скелетик, обтянутый морщинистой кожицей, — элитные породы ценой с деревенский дом где-нибудь в глубинке. Или, спрашивается, сколько лет требуется лупить волка разделочной доской по носу, чтоб зверь от переживаний усох на девяносто процентов, а евонная морда стала плоской, как у этой китайской уродицы, катившейся прямо под ноги Петру? Но и эти существа задумчиво глядели на Петра и с затаенной надеждой ожидали чего-то. А китаянка, подметая шерстью асфальт, подбежала к нему, ткнулась черной расплющенной рожицей в подставленные ладони и доверчиво засопела о своем, девчоночьем.

Петр пожалел несчастную уродочку, погладил пальцем крохотную кудлатую головку и участливо произнес: «Ибо тварь с надеждою ожидает откровения сынов Божиих, потому что тварь покорилась суете не добровольно, но по воле покорившего ее, в надежде, что и сама тварь освобождена будет от рабства тлению в свободу славы детей Божиих. Ибо знаем, что вся тварь совокупно стенает и мучится доныне…» (Рим. 8, 19-22) «Щинёк! Собака! — закричала хозяйка. Клубок шерсти утробно вздохнул, чихнул и, поблагодарив большого дядю взором больших черных глаз, покатился к тощенькой хозяйке в розовой пижаме.

Наконец, он отыскал свободную лавочку и присел. Бездумно смотрел на зеленую воду с мелким мусором на поверхности и чутко прислушивался к себе. Ничего. На душе стоял мертвый штиль. Он взял блокнот и перелистал страницы, исписанные шальными фразами. Ни одна не сдетонировала, не вызвала цепной реакции или хотя бы слабого горения в душе. Ти-ши-на…

Открыл книгу и рассеянно полистал. Строчки царапали глаза, не желая проникать вглубь сознания. Что такое? Еще час-другой назад его переполняли свежие идеи, искрометные мысли. Но самое главное — это поднимающееся из глубины души предчувствие чего-то очень светлого. Все пропало. Ти-ши-на.

Петр встал и побрел в глубь сквера. Побродил среди могучих лип и тополей. Всюду бегали дети и собаки. Взрослые гуляли, разговаривали с попутчиками. Старики на длинной лавке играли в шахматы. Вроде бы все хорошо. Но… не очень. Когда в душе такой омут, — это плохо.

Ладно, попробуем что-то предпринять. Он вышел к ларькам и забрел в цветочный магазинчик. Тут в парной духоте томились цветы и скучная женщина. Он прошелся вдоль стеллажей, плотно уставленных растениями. Подхватил какой-то махонький кустик, облепленный мелкими красными цветами, удивился, что они приятно пахнут, и расплатился. Женщина одними пальцами приняла деньги и отсчитала сдачу, не изменив позы.

Дома он снял тяжелый керамический поддон с балкона и понес его в ванную. Безжалостно выдернул полузасохшие уродливые стебли львиного зева. Разлепил новый цветок на несколько саженцев и воткнул их в черную землю. Полюбовался композицией и остался доволен. Поднял поддон и понес обратно на балкон. Вдруг его нога наступила на что-то мягкое. Оно крякнуло и протяжно мяукнуло. Чтобы не раздавить животное, он шагнул в сторону. Пальцы правой ноги со всего размаху с хрустом впечатались в ребро шкафа. Теперь уже он кряхтел и протяжно выл. Перед глазами плавали противные зеленоватые искры. Опираясь на пятку, он донес поддон до балкона и поставил его на стол. Хватит.

Дохромал до дивана, осторожно снял носок и посмотрел на распухшие пальцы. И в этот миг ему так стало жаль себя! «Вот я со сломанной ногой, голодный и всеми брошенный. Один, как волосок на лысине. Как бродячий пес. Как зимний волк…»

В ноге что-то запульсировало, заныло, горячим теплом хлынуло в голову. Он лег на диван и мгновенно заснул. Ему приснился знойный полдень. Он прыгал по раскаленному песку и, обжигаясь от каждого касания ноги, внутренне рыдал. А вокруг все громко смеялись. Ему стало так одиноко наедине со своей болью… Он проснулся, проковылял в ванную и пустил сильную струю холодной воды. Сунул под нее распухший палец ноги. Но стало еще больней. Что делать? Наступало время вечерней службы. Он вспомнил совет одной мудрой старушки: когда станет плохо, иди в храм.

Помазал больной палец лампадным маслом, надел пару мягких носков и осторожно сунул ногу в старый растоптанный ботинок. С трудом дохромал до лифта, спустился и осторожно прошагал десяток ступеней вниз. Ничего, идти можно. И он пошел. Отныне появилась цель: дойти и, если нужно, умереть в храме. Да, пусть умереть, но лучше это сделать там, где Бог, где добрые люди. И он дошел. И, даже не присев на свободную скамью, отстоял службу, не отрывая умоляющих глаз от Казанской иконы Богородицы. Именно это его успокоило. Этот материнский взгляд. Он даже ничего не просил, только смотрел. Но все равно полегчало.