Дети в гараже моего папы

Ленка сообразила захватить из дома старый телефон и древний ноут. Она встала с дивана, выпрямилась, вытянулась и сделалась неожиданно выше их с мамой. Величественная Ленка, спасающая жизнь собакам, показалась Егору твердой, так что на нее можно опереться. Вторым папой. Она ведь и чертами лица на него очень походила, все замечали. Когда они ругались, клочки летели по закоулочкам, как выражалась мама, но Ленка все равно оставалась папиной дочкой. Когда у него была пневмония, она ездила в больницу каждый день, даже когда он был в реанимации и к нему не пускали, она все равно приезжала, разговаривала с врачами.

Будем искать адвоката, сказала Ленка, берясь за телефон. Буба залаяла на шум в подъезде, но мама ей ни слова не сказала. Собака спасительницы может лаять, может даже нассать в коридоре (Буба так никогда не делала, но вдруг), ей все можно, пока Ленка спасает мир.

– Как звучит статья?

Мама посмотрела на Егора. Что? Егор тоже не знал, как она звучит.

– Егор, можешь к Эле пойти?

Откуда она узнала, что он собирался? Егор растерялся. В смысле? Это же момент, когда они все должны держаться вместе. Как в ужастиках – ни за что нельзя разлучаться, потому что тогда их просто перебьют по одному. Почему мама не хочет говорить, если это откровенная чушь и пришитая статья? Чего она боится?

Никуда я не пойду. Говори как есть, мы же должны быть вместе.

Мама молчала, Ленка ждала. Буба крутилась под ногами, обнюхивая вещи на полу. Сейчас их было много. Ладно, сказал он, когда понял, что все молчат слишком долго. Ладно, я тогда пойду к Эле. Вот мой новый номер, а я буду на Ленкин звонить. Сестра поставила чайник и уткнулась в телефон, разматывая километры контактов, ища, за кого зацепиться, кто может помочь. Только бы нашла.

Егор ушел, чувствуя себя совершенно бесполезным, как Буба.

5

В квартире Эли всегда пахло сиренью – не из окна, а от самих стен. Егору сперва казалось, что это какой-то освежитель воздуха, но запах был не такой химозный, скорее приятный, и так пахло от Эли, ее волос и одежды. С тех пор как они в восьмом классе начали встречаться, этот запах означал для него покой. У него, как у собаки Павлова, уже выработался рефлекс.

Эля была чем-то похожа на Ленку или будет похожа с возрастом. Она обняла Егора. Ей было важно, чтобы ее обнимали и сдавливали, поэтому они всегда обнимались при встрече и раскачивались, как на медляке в школе. Пока они раскачивались, Егор смотрел на изображение темного дворецкого на постере. Сам он им как-то не проникся.

Эля никогда не закрывала дверь в свою комнату, и это Егора нервировало. То есть закрывала, только если они занимались сексом, а все остальное время дверь была открыта. Егору хотелось оставаться в коробочке, особенно сейчас. Особенно после того, как голодная стая прошерстила его дом, заглянула во все потайные углы.

Так что случилось, спросила Эля. С папой что-то, да?

Она тоже знала, что он болел. Егор ей рассказал. Он плохо рассказывал – не в смысле сейчас, а в смысле всегда плохо рассказывал, в школе писал самые отвратительные изложения: вечно сбивался, не мог отличить важное от неважного, а когда отвечал устно, все время тянул «э-э» и «короче». Поэтому слушать его было сложно – все так говорили, но Эля слушала. Егор сильно путался, так что пришлось начинать с начала несколько раз, потому что даже Эля не могла разобрать последовательность событий. Сначала тебя допросили, а потом папу увели? Да нет же! У тебя что-то нашли в телефоне, и поэтому все забрали?

Вопросы выматывали, они были как сломанное объятие. В нормальном объятии тебя стискивают и отпускают, а в сломанном стискивание не прекращается и собеседник давит тебя, давит, давит, даже когда ты умоляешь прекратить.

– Ты голодный?

Никто не додумался задать ему этот вопрос дома.

– Вообще-то очень.

Она отвела его на кухню и сделала два бутерброда с сыром и колбасой. У них на кухне всегда было открыто окно, и Егору это обычно нравилось, но снизу доносились мужские голоса, и теперь это нервировало. Эля спросила, разогреть ли суп, но Егор ответил, что бутербродов хватит. Суп – это как-то очень обстоятельно, чересчур серьезно. Как будто если ты ешь где-то суп, то ставишь подпись в непонятном домоводческом документе, обязуясь врасти в этот дом и в эту кухню навсегда. Отныне и вовеки веков. Пока он жевал, запивая кофе, Эля молчала, давая ему пространство.

Он доел и снова рассказал, теперь стараясь держаться курса. В подъезде менты. В квартире тьма народа и папа в наручниках. Папу увели. Его выгнали на улицу. Он вернулся, все в доме вверх дном. Стали допрашивать. Очень долго, очень – тьмы бумаг, кипы.

– Так, – остановила его Эля.

И уже по этому ее «так» стало понятно, что он налажал.

А тебе объяснили про пятьдесят первую? Что ты имеешь право не свидетельствовать против близких родственников?

Все оборвалось. Бутерброды перевернулись в животе.

Я думал, только против себя можно не свидетельствовать.

Нет, против родителей тоже. Вот, смотри.