Дети Ванюхина

Когда Самуил Аронович позвонил, трубку взяла Нина. Макс жил в Мамонтовке, как всегда проводя лето с бабушкой и Милочкой. Шурка мотался по делам и дома теперь бывал редко. Она знала, что муж ее находится на распутье, затевая со своим компаньоном Дмитрием новые дела под стать наступающим временам. Но эта сторона жизни мужа всегда трогала Нину мало, потому что с определенного момента, когда переживания из-за украденного сына достигли наивысшей точки болевого порога и сделались неотступными, все остальное стало волновать ее куда меньше: обратилось в картонное, ненастоящее, довольно условное, приобрело другой цвет и степень восприятия. Порой ей удавалось контролировать свои новые ощущения, возвращаясь к делам земным, и в такие минуты она с ужасом вдруг понимала, что любовь к первенцу своему, маленькому Максиму, тоже постепенно утекает, как вода из-под крана, не оставляя в материнской душе хотя бы достойного следа. И сердце сжималось тогда, и над глазами вновь постукивали молоточки, но так же быстро это проходило, и сердечная мышца разжималась, но лишь затем, чтобы стянуться вновь в еще более твердый комок в силу совсем другой причины, гораздо более важной.

Так шли дни, превращаясь в месяцы, и она знала, что предстоят еще и годы неизвестности, и не находила Нина Ванюхина способа забыть о том, что сделали с ней и ее сыном Иваном и чужие, и родные ей люди.

Старый Лурье, вызвонив Нину, просил передать матери его нижайшую просьбу — прийти на Пироговку, чтобы сделать последний укол Торри Второму, избавив их обоих от мучений.

— Конечно, Самуил Ароныч, — ответила Нина, — все сделаем для вас. — А сама подумала: «Не случайно это: Ванюша меня зовет, хочет, чтобы пришла к нему, туда пришла, откуда его у меня забрали…»

Мать она упросила, напомнив про Милочку, соврала также, что лекарство у старика есть. Сама же достала его по соседству, в ветлечебнице на Россолимо: пошла, нашла кого следует, договорилась, сунула деньги, получила умертвляющее снадобье — откуда чего взялось, умение такое неожиданное дела делать, — в общем, все получилось.

Мать приехала в субботу, на другой день, и прихватила с собой обоих детей, Милочку и Максика. Ребяток они оставили дома, на «Спортивной», а сами направились к Лурье. Пока Полина Ивановна налаживала на кухне шприц, готовя смертельную инъекцию, Нина пошла по квартире, безошибочно определив направление, ведущее в бывшую детскую комнату. Найдя, толкнула дверь. Все оставалось там, как и было при ее Ванюше, — она поняла это сразу. На письменном столе она обнаружила цветную фотографию в буковой окантовке. Внизу надпись: «Судак, 86». Марик и Ирина улыбались в объектив, стоя слева и справа от сына, он же, наоборот, смотрел прямо перед собой внимательно, строго и неулыбчиво. Нина машинально протянула руку вперед, чтобы дотронуться до стекла, за которым в центре фотокомпозиции был зажат посторонними людьми ее мальчик, но тут же быстро отдернула руку назад.

— Это мой внук, Ванечка, — раздался голос Самуила Ароновича откуда-то сзади, — он теперь далеко отсюда, с матерью и отцом.

— Навсегда? — спросила Нина, не оборачиваясь, чтобы старик не заметил, как ее пробивает дрожь.

— Что? — рассеянно переспросил Самуил Аронович, продолжая думать о том, что в этот момент на кухне умирает Торька.

— Они вернутся сюда еще когда-нибудь, говорю, дети ваши с внуком?

— Все… — тихо сообщила Полина Ивановна, неслышно подойдя сзади. — Давайте теперь мы в пакет тело положим, если есть большой, или в мешок.

Дед закрыл лицо руками.

— Мне на фронте так страшно не было, — сказал он, не разнимая рук. — Там смерть кругом и рядом ходила, а Сара тут же кишки пополам с землей обратно вправляла, и пока одного оттаскивала, еще четыре за это время умирали, друг у друга на глазах: кровь вытекает, а остановить не могут, и помочь некому — танки прут… прямо по живым еще прут и по мертвым…

Нина взяла Самуила Ароновича за руку и сказала:

— Вы не печальтесь так, я к вам заходить теперь буду, по-соседски. Помогу, если что, ладно? — В этот момент она подумала, что кстати бульдожка их околел, который Второй, за какого Милочку отдали, потому что теперь можно сдружиться со стариком на волне сочувствия к животному, к жизни его и смерти, и приблизиться к правде о сыне: глядишь — дорожку нужную протоптать.

Старик был никакой: они побыли с ним еще сколько-то, а вечером, когда стемнело, вернулись обратно, вынесли завернутое в простыню тело собаки и зарыли в глубине пироговского двора, под кустом отцветшей дворовой сирени…