Дети Ванюхина

ТОЭФЛ Макс сдал с первого захода и вместе с привезенным из Москвы портфолио и переведенным московским аттестатом успел сдать результаты теста в университетский адмишн. Повезло еще и кроме этого — конкурс в этом году не был таким уж большим, всего четырнадцать человек на место, а это с гарантией означало, что персональный Максов шанс — сто из ста. Так и вышло — взяли с песней и поразились серьезности работ обаятельного русского юноши: никто из преподавателей не мог упомнить такого сочетания качества работ с возрастом абитуриента, по крайней мере, за последние лет двадцать.

Этой же осенью, вернее, даже зимой, ближе к рождественским каникулам, Макс познакомился у себя в А&М юниверсити с очередной девчонкой. Девчонка по сравнению со всеми предыдущими, здешними и тамошними, оказалась и поумней, и поинтересней, хотя внешне особенно не выделялась. Собственно, не он с ней, а, скорее, она с ним познакомилась на общей лекции по психологии творчества — забрела туда, учась на международном бизнесе. Девочка эта подсела к нему, легонько толкнула в бок локтем и задала нахально-утвердительный вопрос:

— Ты не Айван. Да?

— Да, — ответил он, не зная, чему больше удивляться: тому, что не узнали в нем брата, или же, наоборот, что могли признать его за другого, — я не Айван. Я Макс Ванюхин, его брат.

Девчонка улыбнулась и перешла на вполне сносный русский:

— Я знаю уже. — Она была черненькая, худая, с тонким носом чуть с горбинкой, как у прославленной балетной примы, и веселыми глазами. Она все еще продолжала улыбаться, но не игриво, а очень как-то правильно, по-хорошему. И тут до Макса дошло, что так улыбаются родные люди только или те, которые рано или поздно такими становятся. А девчонка добавила: — Я Лариса. Лариса Циммерман. Я Айвана хорошо помню, мой папа его очень дружил.

— С ним, — поправил он, перейдя на русский, — с ним очень дружил.

— С ним, — послушно согласилась она и вздохнула, смешно демонстрируя огорчение, — с ним, of course.

— Подожди, — тоже оживился Макс, — это учитель был у него который? Тот, что хаос весь этот организовал по Арнольду, yeah-yeah?

— Exactly! — тоже обрадовалась Лариса. — И Гильбертово пространство тоже.

Теперь они смеялись оба. После лекций выяснилось, что Лариса без машины, а прокатиться на спортивном «корвете», таком, как у Макса, ей хотелось всегда. И против банки колы с сэндвичем тоже, кстати, ничего не имеет против.

Они подружились и встречаться начали с того самого дня, и дружить им нравилось, даже очень нравилось, и каждый раз они спешили друг другу навстречу, чтобы поскорее увидеться снова, потому что поняли оба, что, как никто, совпадают по темпераменту, отношению к жизни, чувству юмора и куче других важных параметров. Но «каждый раз» этот был все еще случайный и носил характер импульсивный и хаотический. Однако через полгода с небольшим — они и сами не заметили как — встречи их приобрели системный и плановый порядок, потому что обойтись без этих встреч, как прежде, обоим было уже невозможно, да и не хотели они больше обходиться друг без друга, потому что давно успели друг в друга влюбиться, поэтому и виделись теперь ежедневно, совершенно игнорируя динамику хаотического искажения пространства, а заодно и не беря в расчет все виды и подотряды бифуркаций…

Дочка у Милочки с Айваном родилась тогда же приблизительно, если попытаться соблюсти семейную хронику, когда Лариса Циммерман подсела на лекции по психологии творчества к Максиму Ванюхину, и до нового тысяча девятьсот девяносто девятого года оставалась пара недель, не больше. И событие это для Ирины Леонидовны перекрыло по важности второстепенное — полугодовой промежуточный день рождения Торри Третьего. Песика этого бульдожьей породы, тигровой масти и кобелиной половой принадлежности она приобрела в постоянную собственность по возвращении в Москву, вскоре после своего недолговременного отсутствия.

«В самом деле, — думала она, пока „Боинг-747“ пересекал Атлантику в обратном направлении, на этот раз — против господствующего направления межконтинентальных ветров, — все члены моей семьи в Москве, все практически… И мое место, разумеется, с ними, а не с… а не в Далласе…»

Думала, не замечая, как из прикушенной губы постоянно сочится кровь, не успевая сворачиваться после новых и новых укусов. Ваньке позвонила лишь после того, как оказалась у себя на Пироговке. Сын удивился, что вернулась так рано, не прожив дома даже тамошнего лета, толком не отдохнув от московской слюнявой распутицы и забот, не из самых приятных. Но списал, однако, на непоседливое мамино беспокойство из-за Ниночкиных дел, ну и по вновь открывшимся беременным обстоятельствам тоже. Немного внутренне был раздражен, но затевать разговор с матерью не стал, чувствовал, что переубедить ее на этот раз будет сложно.

«На бабку Фабрицию похожа становится, — догадался он наконец, — та тоже суетится и настырничает, но — впрямую, не так вуалирует, без маминого изящества».