Дети Везувия. Публицистика и поэзия итальянского периода

Любопытно, что такой резко критический подход русского свидетеля Рисорджименто оказался весьма актуальным в Италии в конце 1940-х гг.: нация, после фиаско фашистской и монархической идеологии, искала новые идейные ориентиры и многих итальянцев привлекали марксистские теории классовой борьбы, диктатуры пролетариаты и вообще народовластия – в пику «кавуризму», половинчатому буржуазному парламентаризму. Те годы были отмечены высочайшим престижем Итальянской компартии (ИКП), которая вышла победителем в бескомпромиссной борьбе с фашизмом и нацизмом. ИКП ориентировалась на советскую систему ценностей, став на десятилетия верным их проводником для итальянской культуры. Таким образом в 1947 г. во флорентийском альманахе «Societa» появляется перевод очерка Добролюбова «Из Турина», выполненный Грациэллой Гандольфи (Gandolfi), в замужестве Лерманн (Lehrmann). Характерно, что первой на итальянском вышла публицистика Добролюбова, а не его классические литературоведческие очерки (позднее будут переведены и они). Полагаем, что итальянской публике было непросто воспринять этот текст, и первые печатные отклики на туринскую статью Добролюбова появились также в «левой» прессе. Обширную рецензию посвятил ей сотрудник газеты ИКП «Unita» Гастоне Манакорде, который уловил новаторский подход Добролюбова к процессу объединения, назвав свою рецензию «Una visione nuova del Risorgimento Italiano» («Новое видение итальянского Рисорджименто»)[16]. Манакорде предварил свой анализ ремаркой «о мимолетном опыте молодого русского писателя Николая Добролюбова, который приехал в Италию на несколько недель в 1861 году[17], чтобы вылечить угрожавшую ему чахотку, которая свела его в могилу в том же году».

Рецензент делает следующее резюме: «Добролюбов прибыл в Турин в то время, когда начинал свою работу первый итальянский парламент, избранный несколькими днями ранее в только что объединенной стране. Он был поражен, когда понял все условия итальянской ситуации: практически неоспоримую диктатуру Кавура и “умеренных”[18], ничтожность и непоследовательность оппозиции, а также то, как доминирующая партия проводила выборы и как она осуществляла свое преобладание в парламенте. И наряду с этим – положение страны: проблема гарибальдийцев (ветеранов того времени), ожидания Юга. Быстрый и совершенный анализ, который и сегодня заставляет читать его как свежую и блестящую журналистскую корреспонденцию и в то же время как абсолютно оригинальное историческое откровение. В трудах современных ему итальянцев нет ничего, что могло бы сравниться с этими страницами (курсив наш. – М.Т.)».

Мракобесие австрийца и благие намерения француза

Итальянское Рисорджименто, подробно описанное Добролюбовым-публицистом, неожиданно нашло отражение в его творчестве через особую литературную игру – смесь пародии, сатиры, прозрачной мистификации. Склонный к псевдонимам, как и из-за цензурных прещений, так и согласно литературной моде (Козьма Прутков!), Добролюбов охотно обращается к ономастическим личинам – так, очерк «Два графа» был подписан именем Кондратия Щелухина (впрочем, в данном случае, это было вынужденным приемом, так как в целом этот достаточно серьезный текст во избежание проблем с цензурой был отправлен не в «Современник», а в его сатирическое приложение «Свисток», получив там соответствующий атрибут, авторство «Кондратия Шелухина»). Добролюбов развивает игру с этой личиной: в своем репортаже «Из Турина» он ссылается на текст «своего друга Кондратия Шелухина».

Апогея игра достигает в необыкновенной для европейской литературы поэзии некоего барда Якова Хама (явный перевертыш фамилии Хомякова = Хам, Яков), написанных на «австрийском языке», как указывалось в «Свистке». Это ссылка на не существующий язык сразу вовлекала читателя в атмосферу иронического саморазоблачения, усиленную также и именем «переводчика» с австрийского – Конрад Лилиеншвагер: тут Добролюбов отсылал читателя к второстепенному, но весьма плодовитому поэту Михаилу Розенгейму, типичному представителю либеральной поэзии 1860-х гг.: вместо роз — лилии, вместо дяди (нем.: Oheim) – зять (Schwager). Реальный Розенгейм, наряду с вымышленным Лилиеншвагером, присутствовал и в редакционной преамбуле, написанной всё тем же Добролюбовым.