Дети Везувия. Публицистика и поэзия итальянского периода

Не приводя других свидетельств, заподозревающих цену неаполитанской религиозности, не можем умолчать, однако, что г. Мишон, хотя и аббат, к сожалению совершенно сходится в своих отзывах с людьми либерального образа мыслей. Аббат очень остроумно подсмеивается, например, над неаполитанскими проповедниками, приводя в пример анализ одной проповеди какого-то отца Джузеппе Фуриа на тему, что «целомудрие равняет человека с ангелами». Вся проповедь, говорит аббат Мигнон, была чисто в аскетическом духе; отец Фуриа не делал ни малейшего применения к общественной жизни, ни малейшей уступки даже супружеским отношениям – он требовал чистейшего целомудрия и рассыпался для него в самых ярких метафорах и благоуханных фразах, с весьма патетическими жестами, по обыкновению. «Разумеется, не такие проповеди могут оживлять добрые стремления в душе и укреплять человека в практической жизни, – замечает аббат Мишон, – а между тем все почти проповедники в Неаполе берут темы столько же бесплодные и отвлеченные, следуют той же рутине и схоластике». Вообще он замечает, что духовенство в Неаполе плохо образованно, грубо и часто не понимает даже своих обязанностей. Служителями церкви делаются от некуда деваться. К одному из аристократов Неаполя явился молодой дюжий парень с грубыми замашками, одетый клерком; священник, который привел его, просил сеньора внести за него плату, необходимую для того, чтобы молодой человек мог получить священство. Сеньор был неприятно удивлен и заметил: «Помилуйте, да ему бы лучше в солдаты идти!» – «Это правда, – заметил священник, – но он очень труслив!» В этом и состояло его призвание к священству – ядовито замечает аббат Мишон[118].

Мы не имеем особенного интереса защищать католическое духовенство бывших неаполитанских владений; мы не решаемся на это тем более, что в недостатках его сознаются сами его защитники. Так, например, виконт Лемерсье соглашается, что «духовенство неаполитанское далеко не так безукоризненно, как французское; количество его, слишком значительное в сравнении с народонаселением, заставляет его более, чем нужно, соприкасаться с течением дел житейских; они входят в семейства более в качестве знакомых, нежели духовных отцов. Уважение к их священному званию ничуть не страдает от этого, но самая личность уже не внушает духовного благоговения. У народа менее религиозного такие отношения скоро породили бы ссоры и даже скандалы; но у неаполитанцев, не вредя нимало их вере, они только уменьшают престиж священнической рясы»[119]. Впрочем, благородный виконт кончает тем, что всё это – пустяки и что «никаким образом не должно верить басням относительно клира, вымышленным людьми, которые желали бы уменьшить спасительное влияние духовенства на массы». Вот это-то нам и нужно, это для нас и главное. Пусть духовенство будет и грубо, и небезукоризненно в своем поведении, и необразованно; мы спорить не станем. Но оно имеет огромное влияние на массы – вот факт, которого никто не отрицает. Факт этот указывается уже самым количеством духовенства в Неаполе. Аббат Мишон говорит, что количество духовных считают в Неаполе равным около трети всего мужского населения. Эту цифру он считает очень преувеличенною; но, чтобы дать понятие о многочисленности клира, дает следующую мерку: «Однажды, – говорит он, – идя по улице Толедо, я из любопытства вздумал считать священников, которые мне встречались: в течение полчаса я насчитал их 120 и бросил считать». Ясно, что если даже не нравственным влиянием, то одним своим присутствием духовенство должно составлять в Неаполе значительную силу. Но и влияние его велико; об этом свидетельствуют нам всего лучше люди, враждебные к нему. Так, г. Теодор Верн пишет: «Если законы в Неаполе вообще мало оказывают влияния на нравы, зато совершенно противное надо сказать о религии, действующей различными средствами и на личность, и на семейство, и на целое общество. Дух католический и клерикальный здесь господствует и управляет, и на нем-то лежит почти вся ответственность за настоящее положение вещей. Он в течение веков упорно работал над тем, чтобы понизить нравственный и умственный уровень народного характера. Теперь он отказался, правда, от ужасных мер Средних веков: он не убивает тела, но зато вынимает из него душу»[120].