Дети времени (Дети века)

Он – здоровый красивый молодой человек в сером английском костюме и гамашах. Увидав этого юношу, своего родного сына, мать сильно взволновалась: много, видно, лет прошло с его рождения; годы, вероятно, и на нее повлияли так же, – она состарилась. Как эта мысль показалась ей странна и удивительна. «Боже мой! Да, кажется, у мальчика уже растут усы!» – подумала она. И мать несколько дней смотрела с недоверием на сына, уже вышедшего из детского возраста.

С Виллацем приехал еще другой молодой человек, – товарищ с детских лет, – Антон Кольдевин, сын консула. Фредерика. Молодой Антон несколько лет посещал Сен-Сирскую школу, как некогда его отец. Он должен был идти по коммерческой части, по стопам отца.

Наконец-то один Кольдевин снова попал в Сегельфосс. Консул Фредерик послал своего представителя, – почти взрослого сына. Боже, сколько лет уже, должно быть, прошло! Фру Адельгейд с таким же неудовольствием смотрела на высокую фигуру гостя, как на собственного сына.

Между молодыми людьми было мало сходства; однако, они были друзьями: если один хотел чего-нибудь, то второй желал другого, – оба были упрямы. Антон побывал везде, – на мельнице, на пристани, у Хольменгро, в домах у торпарей. Виллац только из любезности иногда сопровождал его, но он уже настолько проникся английским духом, что предпочитал стоять по целым часам на берегу реки и с идиотским видом удить горную форель. Вообще Виллац представлял из себя какую-то смесь. Он также играл и пел с матерью, и как взрослый, беседовал с отцом. Он втихомолку привез несколько собственных сочинений, романов, разных мелких вещей. Ведь мать всегда знала, что он гений, рожденный в рождественскую ночь. Она пела эту юношескую музыку и возносила ее своим меццо-сопрано до неба и рая. Тогда она забывала, что он перерос ее, что она состарилась; она стала его другом. Иногда они вместе ходили к Хольменгро играть на рояле, и Виллац проводил время с детьми.

Маленькие индейцы тоже выросли. Наружность у них была самая оригинальная; они были черноволосые смугляки, черные глаза так и сверкали. Чувствовалось, что в них больше индейского, чем допускал отец. В походке Марианны было что-то скользящее, как у дикарей; руки у нее лениво болтались вдоль тела, как у того кочевого народа, от которого она происходила. Виллац сначала поразился ей, а потом влюбился в нее.

Как странно он себя чувствовал! Он весь как будто проникся блаженством, стал кротким, в сердце он чувствовал уколы и сладкую истому. Марианна же, вероятно, уже опередила его; эта тринадцатилетняя девочка гладила его по куртке, стояла и смотрела на него. Что же это может значить? Однажды, встретившись, они улыбнулись друг другу и покраснели до корней волос, – стали совершенно пунцовыми. Он слегка поцеловал ее, почти не прикоснувшись к ней, но во рту у него остался удивительный аромат. И, Боже мой, как его смутила его собственная дерзость, он готов был провалиться сквозь землю! Он не мог оторваться от Марианны, но спрятал лицо, и оба они спрятали лица, уткнувшись в затылки один другому. Однако, надо же было отпустить друг друга, посмотреть друг другу в глаза. Невозможно! Ну как смотреть друг другу в глаза средь белого дня? Невозможно! Хоть бы было темно! Неужели нет спасения?

– По дороге кто-то идет, – сказала Марианна.

– Где? – спросил Виллац, слегка поворачиваясь.

– Там, на дороге, он что-то несет. Да, несет мешок, разве ты не видишь, что это мешок?

При этом они отдаляются друг от друга.

– Какой у вас огромный петух, – говорит Виллац и смотрят мимо нее. Еще много времени пройдет, прежде чем они в состоянии будут смотреть друг другу в глаза.

Марианна оглядывается во все стороны, ища петуха, и спрашивает:

– Где же он?

Виллацу приходится ответить, что он видел петуха накануне, но что это великолепный петух.

– Да, красивый, – соглашается Марианна. – Гребень у него торчит прямо вверх, не у всех петухов такие гребни.

Тут к ним подошел Феликс, и они были спасены… на этот раз.

Какое чудное, удивительное время переживалось!

Когда теперь Виллац ездил верхом, то уже не для того, чтобы на него смотрели из домов по дороге; он совершал длинную дорогу исключительно чтобы иметь возможность видеть дом и сад Марианны. Мягкая летняя погода и сверкающие глаза! Он жил в мире сладкой истомы; она гнала его в лес, в горы, обратно в дом, на прогулки без цели. Где он лежал по ночам? В траве, на сене, на детских качелях в саду – везде, везде понемногу, а иногда в постели, не раздеваясь, обессиленный.

Он стал непостоянен и обеспокоен; у него не хватало терпения довести чтонибудь до конца. Он уже не просиживал по целым часам на реке с удочкой. Может быть, и прежде, предаваясь этому пустому занятию, он разыгрывал из себя большего англичанина, чем был на самом деле.