Дети Времени всемогущего

– Но предъявлять её не рискнули, – закончил за комиссара журналист. – Полицию обвинили бы в фабрикации улик, и первой возмутилась бы вдова. И всё же соотечественники Гарсии имеют на эту стекляшку все права.

– Ещё бы, – сказал, будто выстрелил, Бонне, и журналист понял, что басконские шайки осведомлены об «Оке василиска» и Гарсии не меньше, чем он.

– Замечательная наливка, комиссар. К сожалению, мне пора. Статья должна опередить судебные отчёты, так что читайте завтрашний «Бинокль»… Да, вот ещё… Вне всякого сомнения, вас навещают сослуживцы. Не случалось ли в последние недели чего-нибудь мелкого, но смачного? Задавленной собаки с легитимистской кличкой или рухнувшего на моего коллегу фикуса?

* * *

Жоли был в кабинете патрона – играл в бильбоке и ждал Русселя с новостями из верхней палаты: Маршáн, председатель партии радикалов и главный соперник премьера, намеревался сделать запрос министерству финансов. При виде подчинённого Жоли насторожённо сощурился.

– Бонне болен начальственным страхом, – объявил с порога Дюфур, – но я его разговорил.

– Надеюсь, ты не собираешься объяснять публике, что пресловутый Гарсия – банальный вор?

– С этим мы опоздали. – Поль проследил глазами за шаром. За пулей проследить не успеешь; впрочем, басконцы всё ещё предпочитают ножи. – Я не собираюсь ничего объяснять, я собираюсь пугать.

– Читатель любит бояться, – Жоли аккуратно отложил бильбоке, – особенно за обедом. Сейчас его потчуют имперским реваншем. Спасти Республику от воскресающего монстра, само собой, должен Маршан. Из премьерского кресла. Ты бросил курить?

– Нет. – Поль с удовольствием вытащил портсигар. – Я отказываюсь отдавать место в завтрашнем номере Бланшару, но Аксум с Хабашем в самом деле терпят, и их теперь придётся править. Сдаём по-прежнему в десять?

– Да.

– К девяти фельетон будет у вас. Если патрон не одобрит, отнесу в «Оракул».

– Ты взялся за чертовщину?

– Тысяча чертей, как говорят в романах старые вояки, должен же кто-то за неё взяться! Пугать мёртвым императором надо элегантно. Я проглядел «Планету» и «Мнение». Пытки, похищения, коррупция, разврат, уничтожение соратников, иностранных подданных и нашего брата-щелкопёра… Никакого вкуса.

– Месье Жоли. – В проёме двери возникла фигура в узком фраке. Руссель. – Маршан сделал запрос. Всё, как я и говорил: ещё не бомба, но уже скандал…

– Заходи. Дюфур, фельетон нужен к девяти. Что-то ещё?

– Катрены…

– Посмотри на окне в репортёрской.

Регулярно выручавший редакцию томик знаменитого астролога и прорицателя лежал поверх внушительной газетной кучи, его страницы были влажными и пахли пивом. Прихватив заодно позабытое Бланшаром оперное либретто, Поль отправился в швейцарскую за Библией и старой «Жизнью». Папаша Леру был человеком богобоязненным и растапливал плиту только радикальными газетами. Вернувшись в кабинет во всеоружии, Дюфур скромно уселся возле обожжённого сигарами и папиросами столика. Занятые скандальным запросом Жоли с Русселем даже не повернулись. На часах было три и три четверти. Поль закурил и развернул номер месячной давности. В глаза бросились портреты: в самом деле напоминавший репортёра Гарсия и знаменитый писатель, взявший крушителя бюстов под своё могучее крыло.

«Я желаю знать», – гласил заголовок статьи, под которой красовалась известная всей читающей публике подпись. Поль пробежал статью глазами – написано было отменно, но вытаптывать чужие цветы всегда проще, чем сажать собственные. Великий литератор Пишáн желал знать, скромный журналист Дюфур, достав блокнот, злорадно вывел: «Я боюсь! / подзаголовок „Во многих знаниях многия печали“/» – и, как всегда, когда его охватывало предчувствие успеха, облизнул губы.

Глава 2

Летом в Старых Клёнах, имении маркизов де Мариньи, бывало прелестно; недаром один из старейших друзей дома, господин не чуждый поэзии и даже издававшийся за собственный счёт, едва ли не в каждый свой визит повторял, что окружённая рощами усадьба являет собой пристанище бежавших от цивилизации нимф и дриад. Затем поэт целовал руку хозяйки и лобик её дочери Эжени. Миниатюрная блондинка с точёным носиком и широко расставленными ясно-голубыми глазами и в самом деле могла показаться лесной нимфой, одевшейся по последней моде и потому несколько растерянной. Любимица родителей, Эжени с детства привыкла к восхищению и умилению, но это не сделало её ни капризной, ни самоуверенной, а пришедшая в конце весны любовь повергла девушку в смятение.