Дети заката

Площадки для посадки не было – три сотрудника МЧС на спусковых устройствах покинули борт вертолёта. И через пять минут командиру сообщили: человека обнаружили бездыханного, однако птицами не попорченного, а значит, жив еще. Вороньё, оно только мёртвого клевать будет. Ещё через пятнадцать минут в спасательном кресле пострадавшего подняли на борт, после чего вертолёт взял курс на областную травматологическую клинику.

Брат Валентины сразу определил, что зять попал под дерево, которое сам валил. Рядом с Лешим нашли исковерканную сучкорезку «Штиль». Сколько он пролежал возле поваленного дерева, неизвестно: может, день, а может, два. Крови потерял немного, в основном из ушей текло. На земле небольшой сгусток только да фуфайка запачкана.

– Эх, опять угораздило тебя, – промолвил обрадованный шурин.

– Чего?! – спросил назойливый спасатель.

– Говорю, Лешему повезло!

– Какому лешему?

– Да пошел ты сам… к лешему, – отвернулся и стал смотреть в иллюминатор на проплывающую внизу тайгу.

– Вот что ему дома не сиделось? – угрюмо спросил Рыжов. – Вот натура!

– Лешим был – Лешим и остался…

– Да уж! Всё один да молчком!

– А молчишь – крепче спишь, – пробурчал брат Валентины.

– И отец его покойный – царство ему небесное! – такой же был.

– Это ты про кого?

– Про Семёныча!

Старший Ковалёв, а попросту Семёныч, до последнего своего часа по тайге ходил в одиночку. Кто ни встретит его в глухомани – он без ружья, один топоришко в рюкзаке да ножик на поясе. Спросят его: «Ты, Семёныч, что так-то по тайге бродишь? А ненароком зверь?» А тот в ответ: «Я ведь в тайге только людей боюсь, от них зло. А зверь, он понимает, он лучше меня слышит и вперёд уйдёт, спрячется, чтобы не встречаться».

Чудаковатый он мужик был. Сядет иногда где-нибудь у леса, вроде покурить, да так целый день и просидит на пеньке – все птиц слушает и улыбается. Разное про него говорили. Мол, к старости на голову ослаб, оттого и радостный ходит. А еще слух распустили, будто Семеныч где-то в тайге богатый клад откопал, себя на всю жизнь обеспечил, сына и еще внукам достанется. Правда, золота никто не видел, а вскоре он и сам сгинул как-то странно: лодку одну нашли, а его потом будто далеко внизу из реки выловили. Дмитрий тогда в армии срочную служил, дальняя родня да чужие люди хоронили, а гроба не открывали. Говорят, отвезли на кладбище в деревню, откуда жена Семёныча была родом, и с нею рядом положили. Дескать, и его клад вместе с ним в могилу спрятали.

Когда Леший из армии пришел, то не просто всякую молву не развеял, а еще и больше туману напустил. А сказал он, будто нет в земле ни отца его, ни матери, а если не верите, можете глянуть, что под крестами на кладбище лежит. А поскольку народ был суеверный и достаточно боязливый, смотреть никто не осмелился, но и на слово Лешему не поверили.

Сказали, у него контузия, заработанная в армии, опасно с ним спорить.

Может, врали, но только после этого на всякий случай замолчал народ. А, несмотря на все, Леший прошел все комиссии по нормам летчиков и отработал парашютистом-пожарным. И контузия его куда-то девалась.

– Чумные они какие-то все, лешаки, – заключил шурин Лешего.

Стёпа Рыжов посмотрел на проплывающую тайгу, по горизонту затянутую дымкой.

– Эх, красота-то у наших краёв какая! – вдруг мечтательно проговорил он. – Чем тебе не Швейцария? А?

– Да, курорт, мать его… – Шурин глянул на лежащего Дмитрия. – Может, встанет на ноги: здоровый лось. И молодой ещё… Порода-то лешачья…

И спустилась ночь на землю, тёмная, непроглядная… И жизнь, как пламя свечи под ветром, колышется, бьётся. Чуть посильнее ветер, и погаснет этот последний огонь, последний свет, погибнет во тьме, оторвавшись от фитиля.

И запахнет воском чадящий тёмный огарок, и комната наполнится запахом воска и ладана. И зажгут новые, но уже другие свечи – в изголовье.

Нет, надо удержать это пламя! Пока есть его тепло, кровь бежит по жилам, и хоть медленно, но ещё стучит сердце, и трепещет на холодном ветру этот небольшой лоскут живого огня.

Но вот тьма рассеялась, и земля, на которой он лежал, стала другой, не такой, как прежде, – яркой, сочной, блистающей, словно в весенний солнечный день после ливня. И тело сделалось воздушным, зрение всеохватывающим: всё, что за спиной, и то видно, да так далеко во все стороны, что дух замирает и голова кругом. Без привычки, так чудно…

Но почему его несут какие-то люди? И куда? И отчего все время застилают свет спинами, головами?

Наконец-то пропали люди, перед глазами уже другая картина. Видит себя Дмитрий в обласе посреди широкой реки с чёрной водой, видит себя внизу. Будто двое их: один в небе парит, а второй в обласе веслом еле-еле шевелит. А над ним птица огромная кружит с ликом женщины, кружит и закручивает всё вокруг.

– Ты Ведея?

– А кто это Ведея? – спрашивает птица.

– Моя Берегиня!

– Нет, я другая птица.

– Какая же? Никогда не видел…

– Вещая, – отвечает. – А имя мне – Гамаюн.

– Чудно! В детстве слышал… А ты где? На земле живешь или на небе?

– В тебе живу. Гнездо свила. А ты что, свою Ведею ждешь?

– Лучше улетай, – посоветовал он. – А то утонешь вместе со мной.