Детки в порядке

Иногда что-то должно быть странным, а оно не странное. Не знаю, как объяснить, но мы с Виком таращились друг на друга полночи. Мы ничего не говорили, не улыбались, и он ни разу не моргнул. Я воображала, что он мог бы сказать, что он хотел сказать. Интересно, думал ли он то же самое про меня?

О чем на самом деле была история? – так и не спросил Вик.

Ты знаешь, о чем она, – так и не ответила я.

Я заснула, глядя ему в глаза. И это должно было быть странно, но почему-то не было.

Четыре Наружные символы, или Круто в традиционном смысле

Комната для допросов № 2

Мэделин Фалко и детектив Г. Бандл

19 декабря // 16:57

– «Eye of the Tiger»? – спрашиваю я. – А, нет, подождите, подождите… «Don’t Stop Believin». Вот эта песня у Заза самая любимая. У нас она была на пластинке, и он ее совсем заездил.

Бандл елозит на сиденье, и позвоночник у него трещит, как суставы в пальцах.

– Я же сказал. У меня нет любимой песни.

– Чего? Да ладно, чувак. У всех есть любимая песня.

– А у меня нет.

Я облизываю засохшую корочку на нижней губе.

– Думаю, мы все просто члены продуктивной буржуазии.

– Мэделин, я по большей части – и прошу, не пойми меня неправильно, – я чаще всего вообще не понимаю, что за хрень ты несешь.

Я неловко пытаюсь сесть поудобнее.

– Перекур?

– Нет.

– Нет в смысле сейчас нет или нет в смысле никогда?

Бандл пристально смотрит на меня и молчит.

– Мама так говорила… – От одного слова «мама» мне становится немножко больно, словно я уколола ладонь. – Когда ее что-то разочаровывало. Она напоминала себе, что мы все в одной лодке и стараемся изо всех сил.

При всех маминых странностях, она была чудесной родительницей. Она поселила во мне чувство независимости и делала все что могла, чтобы создать дома творческую атмосферу. Когда я сказала, что хочу быть дизайнером, она купила мне швейную машинку. Когда я проявила интерес к археологии, она купила мне набор лопаток и щеточек. Пока я росла, родители моих друзей вечно до смерти удивлялись, когда интересы детей внезапно менялись. «Что значит не любишь горчицу? Не выдумывай, ты всегда любил горчицу». Родители забывают, каково это – так быстро меняться, чувствовать себя собой в одну минуту, а в следующую превращаться в незнакомца, завернутого в твою кожу. Но не мама. Мама всегда умела предугадать настроение, всегда знала, что ждет за поворотом, и ее не смущали мои пубертатные выкрутасы.

– Ладно, – говорит Бандл. – Хорошо. Думаю, можно сказать, что мы немного отклонились от темы.

– Хотите знать, какая у меня любимая песня?

– Да не очень, но мне кажется, ты все равно мне расскажешь.

– «Coming Up Roses» Эллиота Смита из одноименного альбома. Мелодичная, негромкая, прекрасная, прекрасная. Почти все, что выпустил Эллиот, пугает своей честностью.

– Ох, Мэделин, пожалуйста, расскажи мне про него еще. – Бандл трет глаза, словно мы уже много дней сидим в этой комнате.

А сколько мы уже тут сидим? Кажется, что долго, но нет ни окон, ни часов, чтобы это проверить.

– До того как мама умерла, – говорю я, – она всегда давала мне по три доллара в неделю на карманные расходы. Это немного, но мы и жили небогато. Я не жаловалась. Вместо этого я копила деньги. Через пять-шесть недель у меня хватало на альбом. Этот, Эллиота Смита, я купила первым.

Недавно я пришла из школы домой – ну, то есть не домой, а к дяде Лестеру. Я поднялась в комнату и вытащила коробку с пластинками из-под кровати. Она была пуста. Он уже продал мой плеер, да и кучу всякого другого, чтобы покупать бухло. Я знала, что мне надо спрятать пластинки, чтобы он их не стащил… Мне не на чем было их слушать, но само их присутствие… не знаю почему, меня оно успокаивало.

– Мэделин, для чего ты мне это рассказываешь?

Я повернулась на сиденье, подняла волосы и оттянула воротник кофты, открывая левую ключицу:

– Раньше вы спрашивали про мои ссадины. Ну вот вам одна.

Я закрыла глаза, представляя, на что смотрит сейчас Бандл: розовая отметина из идеально округлых надрезов в четверть круга, длиной сантиметров в десять – двенадцать. Я сидела, застыв на месте, и говорила. Удивительно трагическое шоу.

Дядя Лес продал все мои пластинки, кроме одной. Та была ему нужна, как он сказал, чтобы преподать мне урок. Сказал, что мы теперь семья и что в семье «надо делиться». Он поднес зажигалку к пластинке и спросил, в каком месте я бы хотела получить этот урок.

– Господи Иисусе, – говорит Бандл. – Это клеймо.

– Винил быстро корежится от жара, но, знаете, даже удивительно, какой он горячий еще до того, как расплавится.

Я опускаю волосы – свитер закрывает розовые ложбинки – и поворачиваюсь к Бандлу. И когда я начинаю говорить, то говорю яростно, и мне наплевать, что слышит меня только один Бандл, потому что иногда надо сказать что-то для себя, а не для того, кто слушает.