Детки в порядке

– Знаешь, у меня всегда такие холодные руки. И я вечно хочу пить.

Это было как вечное перетягивание каната: когда я была там, мне хотелось уйти, но когда я уходила, мне хотелось вернуться. Где бы я ни была, я всегда была не там, где надо.

Я присела на край кровати, взяла недовязанные варежки и положила их обратно на тумбочку. Ей нравилось лежать на взбитой подушке; я взбила ей подушку. Ей нравилось лежать головой по центру подушки, я помогла ей перелечь точно в центр.

– Как дела в институте, Мэделин? – На ее милом лице я увидела следы ее былой личности – там, где обычно была лишь смутная пустота. – Как там он называется?

Это был ее самый светлый момент за многие месяцы. Она не только вспомнила, что мне полагается быть в институте, но и имя мое не забыла. Обычно рекордом было, когда она узнавала меня в лицо, но это… удивительное просветление.

– Бергенское училище, – тихо сказала я.

– Бергенское училище. Какое прелестное название, солнышко.

Я кивнула, пытаясь сглотнуть ком в горле, а потом склонилась и поцеловала ее в лоб. Странно: я так привыкла, что меня забыли, что такие моменты давались мне очень, очень тяжело.

По пути наружу я оставила дверь приоткрытой: вдруг ей что-нибудь понадобится? Моя комната была с другой стороны коридора. Она ни разу не позвала меня за всю жизнь, но мне было приятно думать, что между нами нет преград. Если я ей понадоблюсь, то узнаю об этом. Я забралась под одеяло и включила ночник у кровати. Ярко-красный абажур расплескал по комнате свет, словно по картине. Я попыталась читать, но мысли уносили меня к маме. Я вспоминала, как она пела, когда готовила еду. Держала половник как микрофон… Еще я вспоминала, как мы наряжали рождественскую елку: вешали игрушки в одном и том же порядке каждый год. Я подумала про папу. О том, как он любил меня: тихо, по-своему. В его объятиях я слышала любовь куда громче, чем в его голосе. Я подумала про Джемму… какой она была до того, как проявилась деменция. Мама моей мамы. Они были неразлейвода. Вечно разыгрывали кого-то или шушукались в соседней комнате.

Мы были семьей, в которой все друг друга знали.

А теперь у меня был дядя Лес. Папин брат, хотя у них не было совершенно ничего общего. На диаграмме Венна с областью А = {Официальные Опекуны Мэд} и областью В = {Люди, Которым Насрать На Мэд} область пересечения = {дядя Лес}.

Дядя Лес не всегда был таким. У меня были воспоминания о нем, картинки из далекого прошлого, которые подтверждали его человечность. Но теперь они ничего не значили. Теперь я была здесь. И Джемма была здесь. И здесь, сейчас, у нас не было никакого будущего.

Макропроблемы.

Я выключила красный свет. В этой новой тьме я перевернулась на бок и закрыла глаза. И стала слушать. Через коридор раздавался мягкий ритмичный звон бабушкиных спиц. Она трудилась над варежками, которые, наверно, никогда не закончит. Из-за другой стены – из дядиной комнаты – тоже слышались звуки. Приглушенные ругательства, мерзкие голоса, изредка – тихий, глубокий стон. Он всегда рыдал в пьяном забытьи, прежде чем завалиться спать на полу.

Таковы были его ежедневные привычки.

Скрывшись в относительной безопасности сомкнутых век, я вспомнила день задолго до аварии, когда мама с папой были живы и все предметы были реальными. В тот день нас рано отпустили из школы: учителя уезжали на семинар по повышению квалификации. Было около полудня, а значит, родители были на работе. Я пошла домой пешком. Приближаясь к дому, я услышала из раскрытого окна музыку и увидела машину дяди Леса на подъездной дорожке. Мне это показалось странным. Он нас почти никогда не навещал. Я взошла на крыльцо и распознала голос: пела мамина любимая певица Джоан Баэз. Звук был включен на всю катушку. Я открыла входную дверь, вошла внутрь и получила ценный урок: мир громаден, а я совершенно ничтожна. Истина меняется со страшной скоростью. Я ничего не знаю о людях, которых люблю.

Дядя Лес стоял у нас на кухне, облаченный в пару бежевых трусов и ничего более. Он стоял ко мне спиной: родинка на левой лопатке, потный блеск кожи. Склонившись над раковиной, он пил апельсиновый сок прямо из коробки, и тонкие струйки бежали по его лицу и стекали в слив. Джоан Баэз пела так громко, что он меня не услышал. И как раз когда я собиралась спросить, какого черта он тут делает, из спальни дальше по коридору раздался мамин голос. Она сказала только одно слово: «Лестер», но этого было более чем достаточно. Я развернулась, вышла из нашего дома и не возвращалась до самого ужина, когда меня уже заждались, когда заставили замолчать Джоан Баэз, когда никто больше не стоял у нас на кухне в белье, попивая апельсиновый сок прямо из коробки, словно этот сраный сок принадлежал ему, а не нам.

Этот сраный апельсиновый сок принадлежал не ему.