Детородный возраст

– Я не знаю, как спорить с собственным мозгом, и повторяю: это лишь версия, ощущение. Но случай, конечно, занятный и требует изучения. Делайте, что продолжали делать раньше: лежите, расслабляйтесь и не бойтесь. Однако понемногу ходите, вам ведь еще рожать. Пытайтесь шевелиться, тренировать себя. В десять освобождается место на первом этаже, вас отправят туда.

– Но неужели я совсем одна… такая?

– Да нет, как видите, в дородовое у нас очередь. Другое дело, что такие тотально лежачие встречаются нечасто. Но встречаются. У меня была пациентка – двоих выносила лежа с перерывом в пять лет. Бывает, бывает такое – что делать! Но не нужно всё время об этом думать. Вы только представьте, каждый час, который ребенок проводит внутри мамы, может оказаться решающим, вот и радуйтесь каждому часу, прекратите бояться. Ведь то, что сейчас испытываете вы, переживает и ваш ребенок. Флюиды страха ядовиты и опасны, может быть, это сейчас вообще самое худшее. А продержались вы уже довольно много.

– Но как вы считаете, сколько у меня шансов? Существует же какая-то, хотя бы приблизительная статистика?

Врач театрально приглаживает волосы и плавно разводит руками:

– Видите ли, Мария Федоровна, вы требуете невозможного – гарантий и ясности. Но ни гарантий, ни ясности в мире нет, ни для беременных, ни для всех остальных. Ну нет такой субстанции! Включите телевизор: теракты, катастрофы, криминал. Вчера вот разбился самолет в Мадриде – сто пятьдесят человек, в Штатах ураган – погибли десятки, наводнение в Индии унесло целую тысячу… Это только в последние дни. Да что там катастрофы и теракты! Каждый день гибнут на дорогах, летом на воде… И что теперь, бояться и не жить? Жизнь, она вообще без гарантий. Больше мне вам сказать нечего.

Он рассуждает полушутя-полусерьезно. Я слушаю сначала из вежливости, но затем – с невольным интересом. Слушаю и неожиданно чувствую, что и внутри, и вокруг что-то неуловимо, но явно меняется: давление страха на каждую клетку моего организма начинает уменьшаться, будто бы мне и в самом деле что-то пообещали. Оцепенение постепенно спадает, появляется смутное желание встать. Жизнь без гарантий – всё верно. Так чего надрываться и мучиться? Да, я всё время требую невозможного. Того, чего не бывает в природе. Как глупо. И на мои вопросы ответов нет. Они бессмысленны и бесполезны, бесполезны…

Врач уходит, и я долго смотрю ему вслед. Вижу, как он исчезает в ординаторской, плотно прикрывая за собой дверь, и решаю, что непременно встану. Долго собираюсь с духом, оглядываюсь по сторонам, зачем-то считаю до десяти и снова оглядываюсь. Вижу длинный – метров тридцать – коридор. Медленно, с передышками ползу до туалета и обратно – ни одного сокращения. Я совершенно, совсем-совсем не ощущаю, что беременна, – хоть танцуй, хоть садись на шпагат. Матка расслаблена и вверху. Это ее нормальное, а лучше сказать, идеальное состояние, которое я отлично помню по первой беременности. Сейчас его практически не бывает, и я привыкаю к другому. Когда приходится слышать фразы из медицинских брошюр о том, что вынашивание ребенка не должно мешать обычному образу жизни будущей мамы, мне, конечно, смешно и неловко. Природа, как известно, неизменно бежит от идеала, но в моем случае она устремилась так далеко, что я оказалась к этому просто не готова. Беременность мне представлялась чем-то вроде украшения, которое когда еще удастся «поносить», и я намеревалась ходить гордая и шарикообразная, пока не увезут в роддом. Вот и хожу… Должно быть, жизнь и в самом деле не терпит штампов и разрушает их как может. Это написано во всей парапсихологической макулатуре, но всякий раз, когда дело касается лично тебя, изумлению нет предела и числа всяким «почему». Почему, почему… Да ни почему. Ответов нет, лежи, пока лежится.

Пережевывая эту мудрость, я прохожу почти весь белый родовой бокс, испытывая невероятную радость от вертикального положения, и он, кажется, всеми своими углами, столами и стеклами приветливо смотрит, совсем не пугает и даже поддерживает: мол, выдержала, молодец. Кажется, вот так легко и свободно я могу идти и идти без конца, сколько понадобится. Я даже почти успокаиваюсь и начинаю верить, что это состояние еще продлится, то есть знаю: оно продлится некоторое, вполне ощутимое время, а дальше… Три месяца – словно три жизни. Господи, да хоть бы месяц…

Папаши, которые толкутся здесь же, в коридоре, – их теперь в два раза меньше, – провожают меня вопросительными взглядами и, отворачиваясь, дружно и шумно вздыхают. Вот они, новые времена. Советский роддом был чуть ли не зарешечен и обнесен колючей проволокой, родных не пускали на пушечный выстрел, и они ходили кругами, ища хоть какой-то лазейки и надрываясь под больничными окнами. И что же? Прошло пятнадцать лет – тут проходной двор, хоть весь аул веди. Если доживу до родов, ни за что не позову сюда Алешу. Толку всё равно никакого, а свидетели только мешают. Надо бы к ним подойти и объяснить, что это вообще-то счастье – отвезти жену в роддом в сорок недель, и потому нечего смотреть потерянными глазами.