Детоубийцы

Беспощадный отстрел детишек начался на спортивной площадке. Первые очереди прозвучали ровно в 10.00, скосив трех мальчишек, собравшихся у турника. Спустя несколько секунд все трое, обливаясь кровью, лежали на песке, включая девятилетнего Машкина, показывавшего, как крутить «солнышко». Бросившихся врассыпную били одиночными, целясь в спины. Они падали совершенно одинаково, словно наткнувшись на незримое препятствие. Гиви занялся баскетболистами, Гоги сосредоточился на волейболистах. И те и другие валились на землю и оставались лежать там, неподвижные, как брошенные на площадках мячи, оранжевый и желто-синий.

В шесть минут одиннадцатого от пуль убийц погибло полтора десятка детей.

К этому моменту мобильная связь в районе Лазаревского была выведена из строя безымянным спутником, зависшим над местом событий. Никто не успел вызвать полицию, хотя попытки такие делались. Гоги вскинул автомат, и рой пуль, выпущенных из ствола, прошил голову завхоза вместе с мобильником, прижатым к уху.

– Алло, алло, – успел просипеть завхоз, прежде чем его голосовые связки перестали слушаться.

Этот отчаянный призыв и он сам канули в небытие. А братья Беридзе шли по территории лагеря, стреляя в каждого, кто оказывался у них на пути. Падали мальчики, девочки, воспитатели, выскакивавшие на шум. Никто толком не понимал, что происходит. Вспышка, удар, темнота. Вспышка, удар, темнота. Разогретые автоматы трещали деловито и безостановочно, словно подключенные к невидимому компрессору. Только гнали они не сжатый воздух, а пули, пули, пули. Крохотные слитки металла, обрывавшие жизнь за жизнью. Взрывались сердца, лопались черепные коробки, сипели продырявленные легкие.

Как будто смерть прошлась по лагерю со своей косой. И прожорливые чайки носились в небе, предвкушая обильное пиршество. Своими пронзительными голосами они словно передразнивали кричащих и плачущих ребятишек. Ветер сносил их, но они упрямо возвращались, наблюдая сверху за происходящим.

Около трех десятков маленьких трупов лежали на спортивных площадках и дорожках, когда убийцы разделились, войдя в два разных жилых корпуса. Очереди сделались глуше, вопли жертв – тише. А когда братья вновь появились снаружи, деловито вставляя запасные магазины, пятнистые штаны их, от щиколоток до колена, были пропитаны быстро остывающей на ветру кровью.

– Сколько у тебя? – проорал Гиви, кося стайку детворы, удирающую по аллее.

– Не считал, брат, – отозвался Гоги, приканчивая одиночными выстрелами физрука, вздумавшего броситься на него с пятикилограммовой гантелью. – Там один придурок был. С аккордеоном. Играть начал со страху, прикинь?

Он зашелся безумным, пьяным смехом, слышать который было страшнее, чем выстрелы. Он и впрямь был безумен и пьян. Подобной легкости, подобной свободы Гоги не испытывал даже во сне. Маленькие человечки, пойманные на мушку, бежали и падали, бежали и падали. Взрослые, дети – какая разница?

– На пляж пошли, – предложил он громко, переступая через подергивающееся тело бухгалтерши, не добежавшей до приобретенной в кредит «Шкоды». – Туда все рванули.

Держа автомат одной рукой, Гиви добил девчушку, которая никак не могла умереть, оглашая округу жалобными стонами. Пуля попала точно в макушку, как и было задумано.

– Уходить пора, – возразил Гиви. – Да и патроны на исходе.

– На пляж, – настаивал Гоги. – Я их, мандавошек, голыми руками передавлю.

– Остынь. Нас машина ждет. – Гиви снял прицельным выстрелом неизвестно какую по счету тщедушную фигурку, бросившуюся через парк. – Мы должны живыми уйти. Чтобы эти твари знали.

– Они нас еще долго вспоминать будут.

– Их проблемы. Уходим.

Гоги посмотрел на мальчугана, скорчившегося под общим умывальником. Тот затравленно смотрел на Гоги и трясся, словно через него пропустили ток высокого напряжения. Лица у него не было. Одни лишь глаза, даже не глаза, а глазищи, наполненные слезами. Гоги вдруг вспомнил, как отец застал его за овчарней с дымящейся сигаретой в руке. Отца больше не было. Гоги нажал на спусковой крючок, и глазищ тоже не стало – оттуда, откуда они смотрели, хлестнули красные брызги.

– Уходим, – согласился Гоги и понял, что брат его не слышит. – Уходим, – крикнул он.

Ему вдруг показалось, что все убитые им дети и взрослые лишь притворились мертвыми. Сейчас встанут и, пересмеиваясь, начнут сходиться со всех сторон, беря их, братьев, в кольцо. Одна за другой липкие ладони будут хватать их за одежду, чтобы утащить туда, откуда нет возврата. И отстреливаться будет бессмысленно. И бежать будет поздно.

– Уходим, – завопил Гоги, озираясь.

Никто его не окружал. Вокруг было безлюдно. Так безлюдно, как будто братья Беридзе остались одни на всем белом свете. Не считать же за людей тела, разбросанные повсюду…

– Я не хотел, – прошептал Гоги.

К кому он обращался? К десяткам трупов? К чайкам, рыдающим на все голоса? К небу? К тому, что выше неба?

Значения это не имело. Никто не ответил грузину Гоги, гордившемуся сходством с Аль Пачино.

Все закончилось. Кровь пролилась до последней капли. Настало время лить слезы.