Детская библиотека. Том 41

Нужно сказать, что мама никак не могла привыкнуть к тому, что Дима уже совсем вырос и я скоро тоже буду абсолютно самостоятельным, взрослым человеком. Мы оба в ее глазах были все еще такими маленькими ребятишками, которым, пожалуй, и в детский сад поступать рановато. Мама говорила, что так будет всегда, и даже в ту пору, когда уж у нас будут свои собственные дети и внуки. «Если только, конечно, я доживу до той поры!» — вздыхала мама. И мы с Димой начинали дружно уверять, что она непременно доживет.

Папа же, наоборот, когда я еще был в детском саду, уже считал меня взрослым человеком и всегда это подчеркивал, что было очень приятно. Это по крайней мере устраивало меня гораздо больше, чем мамино обещание видеть во мне ребенка всю жизнь, и даже тогда, когда у меня будут внуки и правнуки. Но и папа иногда забывался, иногда и ему почему-то хотелось снова записать Диму в пионеры, а меня превратить в октябренка.

А в общем все это, конечно, не имеет отношения к моему рассказу. Значит, мы проплывали мимо «Сибирского Артека». И «Некрасов» дал гудок, как мне показалось, сразу помолодевшим, прямо-таки пионерским голосом. А из лесу ему неожиданно откликнулся горн.

— Это уж такое правило, — объяснил папа. — Капитаны проходящих судов обязательно приветствуют пионеров гудками, а те им отвечают…

«Откуда папа все это знает? Можно подумать, что он был здесь пионервожатым!» — поражался я. И тут же убедился в том, что папа говорил нам чистую правду: плывший навстречу пароход «Маяковский» тоже весело загудел, поравнявшись с высокой мачтой и с алым флажком, приветливо зовущим в гости. И снова весело откликнулся пионерский горн из зеленой лесной чащи…

— Вы помните, у Маяковского есть такое стихотворение: «Товарищу Нетте — пароходу и человеку»? — задумчиво произнес Владимир Николаевич. — Сам-то Маяковский, наверно, и не думал, что когда-нибудь тоже станет пароходом. А может быть, и предполагал… Помните, как у него про это сказано?

И Владимир Николаевич стал вдруг читать стихотворение Маяковского про одного очень смелого человека, именем которого назвали пароход:

В наших жилах — кровь, а не водица.
Мы идем сквозь револьверный лай,
чтобы, умирая, воплотиться
в пароходы, в строчки и в другие долгие дела.

Голос у Владимира Николаевича сразу изменился: стал твердым, уверенным, будто он взошел на трибуну. Читал он, как мне казалось, громко, но проходящие мимо пассажиры ничего не слышали: иначе бы они хоть голову повернули в нашу сторону. Это был какой-то непонятный артистический фокус: вроде и громко, а слышно только тем, кто рядом сидит.

Папа тоже знал много стихов Маяковского наизусть. И когда Владимир Николаевич кончил, папа выбросил руку вперед, будто место на трибуне освободилось и он вслед за Владимиром Николаевичем поднялся на нее. Но я бросился папе «наперерез» — конечно, в переносном смысле слова, — и сказал:

— Не надо, папочка! После артиста это уже как-то того… не прозвучит…

Папа смущенно развел руками.

— Итак, зрители освистали меня еще до выхода на сцену!

Я знал, что Рыжик очень любит своего отца, и решил, чтобы поскорее помириться, даже пожертвовать временно папиным авторитетом: ведь мой папа все равно не собирался идти на сцену. Я стал вовсю восторгаться Владимиром Николаевичем, потому что знал, что Рыжику это будет очень приятно:

— Как вы читаете! Наверно, сам Маяковский и то читал хуже. И у вас ведь имя такое же, как у него. А у Рыжика и имя и даже отчество: Владимир Владимирович! Как это здорово! Какое счастливое совпадение!..

Я тайком скосил глаза на Рыжика и вот что заметил: когда я нахваливал его отца, он еле-еле сдерживал довольную улыбку, а как только разговор зашел о нем самом, так сразу насупился и стал зло покусывать нижнюю губу. Тогда я решил восторгаться одним только Владимиром Николаевичем.

А в это время мы стали подходить к городу Туруханску, который свысока поглядывал на нас, смело взобравшись на крутой берег.

В порту разгружались самоходные баржи…

— Эх, Енисей! — будто продолжая читать стихи, воскликнул Владимир Николаевич, — Вот уж река-труженик: дни и ночи несет на плечах своих и лес, и технику разную, и продовольствие. Это в одну сторону… А в другую плывут дары нашего Севера: металл, рыба, пушнина. Мы еще зовем Енисей «магистралью жизни»: что он успеет доставить до осени, тем Заполярье и будет жить до самой весны. Вот попробуй не люби его после этого…

Мы все подошли к перилам и стали разглядывать Енисей как-то по-новому…