Детская книга

Герант Фладд был влюблен и делал деньги. Влюблен он был во Флоренцию Кейн, которая, когда он признался ей в любви, только загадочно и печально улыбнулась и продолжала вести себя как ни в чем не бывало. Он решил, что должен срочно узнать о сексе, и стал посещать тех, кто его продавал. Он совокуплялся с публичными женщинами, думая о Флоренции, обещал себе, что это больше не повторится, и повторял все снова. Бэзил Уэллвуд время от времени обнаруживал, что обращается с Джерри как с сыном, о котором всегда мечтал: с сыном, который интересуется самой абстрактной вещью на свете – деньгами, а также кораблями, караван-сараями, клетями, спускающимися в шахту, медленными баржами, которые перемещают всевозможные вещи: кокосы, ковры, сахарный тростник, бусы, золотые слитки, колеса со спицами, электрические лампы, апельсины, яблоки, вино и мед – и превращают их в монеты и валюту, акции, охотничьи выезды, рыбалку, званые вечера и гольф.

Бэзил спрашивал Джерри, что он «сделал бы» в той или иной ситуации – выпуск консольных акций, биржевая паника из-за «кафрского цирка», – и одалживал ему небольшие суммы, как хозяин из притчи о талантах: скажем, пять гиней; и Джерри их удваивал. В конце мая 1902 года стало ясно, что война в Южной Африке подходит к концу. Рынок кафрских акций замер в ожидании. Джерри ловко обернулся с акциями некой шахты под названием «Гедульд» – обыкновенной ямы, ничего общего не имеющей с респектабельной компанией «Горнодобывающее товарищество „Гедульд“». Он купил их и успел продать до того, как пузырь лопнул. Газета «Файнэншл ньюз» пыталась преуменьшить число смертей в концлагерях, – допустим, в апреле умерло всего 298 человек из 112 733 заключенных, это 2,6 на тысячу, то есть примерно 32 человека на тысячу в год. «В иных английских фабричных городах примерно такая же смертность». Джерри завел себе соломенную шляпу и коллекцию крахмальных воротничков. Он слегка презирал людей вроде Джулиана, Тома, собственных родителей – тех, кто не подозревает о сложной, тонкой красоте золота и серебра, подлинных вещей. Но, кроме того, ему было одиноко, и, когда его летом приглашали в походы, в палатки у реки под деревьями, он приходил, сбрасывал костюм и городские ботинки и купался голым вместе со всеми.

* * *

Для поколения отцов, матерей и тетушек время шло опять-таки по-другому. Хамфри Уэллвуд был рад, когда война кончилась, – он благородно стоял за буров, но это была очень неудобная позиция. Он писал статьи о скандалах с мнимыми шахтами, в том числе о «Гедульде», высмеивая равно и жуликов, и доверчивых простачков. Постепенно его обуяли навязчивые мысли о том, как должен воспринимать время Альфред Дрейфус, – ведь ход времени должен был оказаться самым ужасным из всего, что Дрейфусу пришлось пережить во время чудовищно растянутой, жестокой, несправедливой казни. Дрейфуса арестовали и осудили за преступление, совершенное не им, в 1894 году. Его шпагу публично сломали, и пять лет он томился в чудовищных условиях на Чертовом острове. Настоящий шпион, которого в 1898 году оправдали, покончил с собой, и в 1899 году «дело Дрейфуса» открыли для пересмотра. Приговор был отменен кассационным судом – Дрейфуса по-прежнему водили в суд два конвоира, ведь он был преступником, а потом его заново осудили и приговорили к десяти годам тюремного заключения. Хамфри стоял в толпе и видел его – изможденного, прямого, серую оболочку с потухшими глазами. (В 1906 году Дрейфуса признают невиновным и призовут обратно на военную службу.) Дрейфус не шел у Хамфри из головы. Годы, вырванные из жизни, вечность бессмысленного ужаса в чудовищном месте – как тянулось это время, о чем думал Дрейфус? Ползло ли оно, или обманчиво казалось вечностью, или обжигало болью несправедливости и одиночества? Хамфри писал об этом. Он написал статью, в которой заявил, что долг каждого человека – ежедневно воображать себе эту словно бесконечную, нереальную реальность порабощения. С возрастом Хамфри писал все лучше.

Он надеялся, что неудобная потребность в новых женщинах ослабнет по мере того, как слабеет его тело. Ровесницы его уже не привлекали – стало быть и он уже непривлекателен? И все же он притягивал женщин. Он все время это проверял – на лекторшах из летних школ, на моложавых хозяйках книжных лавок, на фабианках, социалистках; он возбуждал их, а оттого и сам возбуждался. Время от времени он посещал Мэриан Оукшотт, играл с ее Робином и с маленькой Энн, а потом хватал за талию хозяйку дома и принимался говорить комплименты ее статной фигуре и живому уму. Ее Робин был точной копией другого Робина – из «Жабьей просеки». Хамфри думал, что это всем заметно, но никто ничего не говорил. Он знал, что Мэриан его уже не любит. Но иногда все же умудрялся затащить ее в постель, пользуясь потребностью Мэриан, мучительной для нее самой, в определенных вещах, к которым он ее когда-то приучил.

– Я тебя ненавижу, – говорила она порой, сжимая его в объятиях, а он, не сбиваясь с темпа, бодро отвечал:

– Ненависть лучше равнодушия. Мы живы, и на том спасибо.