Детская книга для мальчиков

На ближней церкви Рождества Богородицы-что-на-Кулишках ударил колокол, созывая прихожан на молитву. Стало быть, уже три часа пополудни, пора ехать в Кремль, на заседание Сената. По Соломке можно часы проверять, тем более что стоявший в парадной горнице часовой короб нюрнбергской работы, хоть и был украшен золотыми фигурами, но время показывал весьма приблизительно.

Ехать к царю на совет вельможе такого ранга полагалось с честью, то есть с подобающим эскортом и с превеликим шумом, иначе зазорно.

Из колымажного сарая выкатили здоровенную карету и запрягли в нее аж десять лошадей – на большей, чем у князя Солянского, упряжке ездил лишь государь.

Спереди и сзади выстроились пешие и конные слуги, зазвенели саблями, защелкали кнутами, загорланили «Пади! Пади!» – это чтобы прохожие расступались и шапки снимали. Ничего не поделаешь, таков стародавний порядок, за один год его не сломаешь. При всем шуме двигались еле-еле, шагом, потому что бегают и несутся вскачь лишь холопы, а государеву названному брату поспешность не к лицу.

Но пышная карета, со всех сторон окруженная свитой, поехала вперед пустая, сам же князь забрался в возок к боярышне Соломонии Влась-евне – тот был попроще и запряжен всего лишь шестерней.

На сиденье напротив княжны сидели две мамки, потому что благородной девице одной из дому выезжать неподобно, но они у Соломки были вымуштрованные. Едва увидели Ластика – зажмурились, да еще глаза ладонями прикрыли. Тогда Соломка чопорно подставила круглую румяную щеку, Ерастий ее чмокнул, и боярышня зарделась. Такой у них сложился ритуал, повторявшийся изо дня в день.

Дождавшись чмока, мамки глаза открыли – стыдная (то есть интимная) часть была позади.

Соломка махнула им рукой, и дрессированные бабы залепили уши воском – к этому они тоже привыкли. Были они редкостные дуры, княжна нарочно таких подбирала, но все же лишнего им слышать было ни к чему.

– Ну что вчера-то? – нетерпеливо спросила Соломка. – Куда ходили-ездили?

– Вчера вообще такое было, ты себе не представляешь!

После столь интригующего начала Ластик нарочно сделал паузу, чтоб потомить слушательницу. Будто случайно выглянул в окошко, да словно бы и засмотрелся на улицу.

По правде говоря, ничего интересного там не было, улица как улица.

Посередине грязь и лужи, по краям дощатые мостки – вроде тротуаров. Там стоят люди, разинув рты, смотрят на боярский поезд. Женщины все в платках, мужики в шапках – простоволосыми из дому выходить срамно. Будь хоть в рванье, в драных лаптишках, а голову прикрой.

С одной стороны улицы, которая в будущем станет называться Солянским проездом, зеленел пустырь, на котором паслись козы; с другой торчал кривой забор – вот и весь городской пейзаж.

– Да рассказывай ты! – пихнула локтем Соломка. – Кем вчера вырядились? Опять каликами перехожими!

– Нет. Государь дьячком, я монашком, а Басманов – он с нами был – бродячим попом. За реку ходили, по кабакам. Слушали, что в народе про новый указ говорят.

Новый указ Дмитрия Первого объявлял войну застарелой российской напасти – взяточничеству. Царь повелел удвоить жалованье всем служилым людям, чтоб не мздоимствовали по необходимости, от нужды, а кто все равно будет хапать, того приказано карать стыдом: водить по улицам, повесив на шею взятку – кошель с деньгами, связку меха или что им там сунут. Юрка считал, что позор – наказание поэффектней тюрьмы или порки. И, по обыкновению, отправился слушать, как откликнутся на новшество простые люди (он это называл «изучить общественное мнение»).

В дотелевизионную эпоху правителю в этом смысле было легче. В лицо царя мало кто знал, уж особенно из посадских (горожан). Да кому бы пришло в голову, что царь и великий князь может вот так запросто, в латаном армячишке или рваной рясе бродить среди черни.

– Дьячком? Царь-государь? – осуждающе покачала головой Соломка. – Срам-то какой! Ну, чего смолк? Дальше сказывай.

– Тогда не перебивай, – огрызнулся Ластик. И рассказал про вчерашнее.

Сели они за Крымским бродом в кружале (питейном заведении) – большой прокопченной избе с низким потолком, где тесно стояли столы и густо пахло кислятиной. По соседству десяток посадских пили олуй (пиво), закусывая солеными баранками и моченым горохом. Компания была шумная, говорливая – именно то, что надо.

При Годунове тоже пили, но молча, потому что повсюду шныряли шпионы, и человека, сказавшего неосторожное слово, сразу волокли в тайный приказ. Хорошо если просто кнутом выдерут, а то и язык за болтовню вырвут или вовсе голову с плеч.

Нынешний же государь, все знали, доносы запретил, а кто с поклепом или ябедой в казенное место придет, того велел гнать в шею. Жалобы дозволил подавать только открыто, причем принимал их сам, для чего дважды в неделю, по средам и субботам, в государев терем мог прийти всякий. Это новшество, правда, оказалось не из удачных. Обычные люди идти к самому государю со своими невеликими обидами не осмеливались, приходили все больше сумасшедшие либо завзятые кляузники.