Детские

Больно не было, но какое унижение! Мать редко прибегает к подобному наказанию. Милу поворачивается к ней с желанием сейчас же ее убить. Но она уже вышла, дверь гостиной закрылась, Милу остался один под строгим надзором Гамбетты и месье Сорена. Он не плачет, но опускает глаза и уже не решается взглянуть на двух идолов; в нем теперь столько ненависти, что одного взгляда хватило бы, чтобы дедушка и трибун вывалились из рам.

Мысли несутся вихрем, и он вспоминает, что трибун во время осады покинул Париж на воздушном шаре и таким образом миновал вражеские войска. Милу представляет себя в рядах врага с остроконечной каской на голове (и так этим гордится!). Он тщательно прицеливается. Отсюда легко различить, как трибун в цилиндре и рединготе, стоя в корзине, обращается с речью к тучам. Гремит выстрел, быстрый, как мамина пощечина, и продырявленный шар валится наземь.

– Долой Республику! Да здравствуют пруссаки!

Прозвучал первый дрожащий, сдавленный крик. Но вскоре губы привыкают к кощунству. Воодушевленный, Милу кричит пронзитель ным голоском, не прерываясь: «Долой Республику! Да здравствуют пруссаки!» Через несколько минут он хрипнет и замолкает, все же он надеется, что республиканцы слышали его по всей Франции. Тогда он бросает взгляд, полный жалости и презрения, на месье Сорена и Гамбетту: он только что попрал собственными ногами все самое сокровенное, эти старики его больше не напугают!

Он вздрагивает. В гостиную вошла Юлия Девенсе. Мадам Реби ей сказала:

– Пойди отыщи его и сделай так, чтобы он мог выйти к обеду.

Юлия смотрит на него пристально, нежный взгляд выдает притворство, она быстро подходит к нему:

– Месье Эмиль, вы плакали?

– Лгунья! Как раз наоборот: я смеялся! Да, я вдоволь повеселился! И знаешь что…

И на одном дыхании он выдает ей свои планы: когда ему исполнится пятнадцать, он убежит от родителей и запишется в прусскую армию, и…

– Опять одни глупости, месье Эмиль!

– Я так и сделаю! Вот увидишь!

Она молча усаживает его на кушетку рядом с собой. Весь хмурый, он не сопротивляется.

– Конечно же я недостойна месье Эмиля. Я лишь его бедная служанка, дочка фермера при его отце, деревенщина…

Он глянул на нее, немного напуганный этой новой манерой.

Она же продолжает тихоньким голоском:

– Месье желает одарить подаянием свою маленькую служанку? Один только поцелуй? – И, поскольку он наклоняется к ней, приказывает: – В шею. Да побыстрее. Ай, я сама уберу волосы. Вечно вы за них дергаете. Быстрее, а то войдут.

Губы целуют возле ушка, кожа там белая, под ней бьется нежная синеватая жилка. Как сладко. Он целует ее только раз, желая при том укусить – Юлия ведь такая злая!

– Прошу вас отметить, – говорит она, – что сама я вас не целую… Хотите, открою вам одну тайну?

– О! Снова какое-нибудь вранье!

– Нет, все чистая правда, клянусь. Хотя с какой стати мне выдавать свой секрет?

– Уж нет, скажи, я хочу, я приказываю!

– Ну да, а потом вы пойдете и выложите все маме. Вы такой глупый. Если родители с вами милы, вы рассказываете им все, что узнали, даже если вас ни о чем не спрашивают. А потом удивляетесь, что они пользуются услышанным и морочат вам голову. У меня все проще: я ничего не рассказываю отцу. И он от этого не страдает. Например, минувшей зимой я забавлялась, пряча столовое серебро в кучах овса в амбаре. Дни напролет он искал это серебро, костеря всех на свете. Думаете, у меня свербело открыть ему, где приборы? Нет уж, дудки! У папы рука тяжелая. Искать перестали, и в один прекрасный день я до смерти обрадовала отца, обнаружив все его вилки. Вот так следует упражняться во лжи! Если бы месье Эмиль мог держать рот на замке, я бы ему такое понарассказывала!

– Ну, про какую тайну ты говорила-то?

– Ага, ну так вот. И не думайте плакать. Я собираюсь порвать его герб.

– Опять эта чушь!

– Чушь не чушь, а все гораздо серьезнее, чем выдумаете!

– Ох! Хотелось бы мне иметь столько сил, чтобы отвесить тебе мильон оплеух!

– Тихо! Месье приглашают к столу. А я пойду обедать на кухню, там мое место. Если вы, к своему несчастью, раскроете великую тайну, которую я вам тут поверила, я расскажу, что вы меня насильно поцеловали и что я застукала, как оборванка учила вас сквернословить. Ах, и правда, я же забыла, что мадемуазель Жюстину трогать нельзя.

– За стол, негодный ребенок, – говорит мама, открыв дверь. – И постарайся не вгонять меня в краску перед гостями. Что ж, можешь гордиться тем, как начал девятый свой год, обормот ты эдакий!

– Мадам, – молвит смиренно Юлия, – я усовестила месье Эмиля – растолковала, насколько родители его великодушны, он раскаялся и пообещал больше вас не расстраивать.

VII

Гости «Терний» за обедом ведут себя оживленнее, чем обычно, – день праздничный, у приглашенных возле стаканов с водой стоит по фужеру шампанского.

Милу со своего места оглядывает сельские дали, виднеющиеся в двух окнах столовой: поля средь низких оград, большой холм, колокольню Флерьеля среди лесов. Дали эти тихи и спокойны под солнцем, они не празднуют день рожденья Милу. Они, наверное, даже не знают, что сегодня 29 августа.