Детские годы сироты Коли

“А, плевать, — подумал он и проглотил соленый комок, — чего мне? Больше всех надо, что ли?”.

Справа от него остановился велосипед, подняв целое облако пыли. Парень лет тринадцати—четырнадцати смотрел на него какими—то уж слишком голубыми глазами. Сбоку у него не было одного зуба.

— Ты че? — спросил парень. — Идешь — не смотришь?

— Я ниче, — сказал Колька, — тут, это, не было никого.

— А я тебе — пустое место? — усмехнулся парень и протянул крепкую коричневую руку, знакомясь: — Петр.

— Николай, — обрадовался Колька, и внутри у него все заколотилось.

— Хочешь, ко мне зайдем? — подумав, предложил парень.

— Хочу, — ахнул Колька.

— Ну, так, садись давай, — и парень хлопнул ладонью по багажнику.

Колька сел, и они покатили. Загрохотал гром, и тут же налитое пугающей чернотой небо с треском лопнуло, засверкало и обрушилось на землю накопившейся в нем обжигающе-холодной водой. Незнакомый Петр изо всех сил закрутил педалями. Колька прижался лицом к его обтянутой мокрой футболкой спине и, чувствуя распирающее грудь счастье, успел подумать, что худа без добра не бывает: разрешили бы ему посидеть в Жигулях, не вышел бы он за калитку, не подружился бы с человеком.

Через несколько минут Петр бросил велосипед и за руку втащил его в свой дом по развалившемуся крылечку. Колька не успел опомниться. Он оказался в комнате — очень теплой, потому что в ней, несмотря на лето, топилась печка. В углу стояла кровать под деревенским лоскутным одеялом со множеством маленьких белых подушек. На стене тускло блестели фотографии: военные с выпученными глазами, бородатый старик в орденах, две стриженые девушки в красивых белых платьях, жених с невестой, обменивающиеся кольцами. В соседней с комнатой маленькой кухне напевал тонкий женский голос: “Ах, Надя, Наденька, мне б за двугривенный в любую сторону твоей души…”.

— Мам! — басом сказал Петр. — Я до станции не доехал, дождик…

— Да Бог с ней, со станцией! — отозвался голос, и в комнату вошла женщина с такими же, как у Петра, очень голубыми глазами.

И так ясно, так ласково взглянула она ими на мокрого до ниточки Кольку, что по всему его телу разлилось тепло и стало уютно, как если бы его взяли на руки и принялись укачивать.

— Да разве это дождик, — грустно сказала она, — не дождик, а беда! Ты погляди, что за окном творится! Я уж печку растопила, чтоб сырости не было. Кушать хотите?

— Хотим, — ответил Петр и подтолкнул Кольку к столу.

Она мигом достала из гудящего, как улей, холодильника кусок колбасы, яйца, зеленый лук, сделала яичницу, высыпала в розовую пластмассовую вазочку остаток конфет из бумажного кулька, разложила еду по тарелкам.

— Только вы, ребятки, переоденьтесь, — ласково попросила она, — а то простудитесь, заболеете.

И принесла Кольке сухую майку.

Все это было, как во сне. Он и впрямь боялся заснуть, потому что ноги и руки его сделались ватными, тело обмякло, а внутри груди — слева — запрыгал солнечный зайчик. От этого ему стало щекотно и захотелось смеяться.

— Ешь давай, — сказал Петр.

Колька принялся за еду, но чудесное ощущение сонливости, тепла и веселья только усилилось.

— Ты чей такой? — спросила она, улыбаясь, — дачник?

Колька, не выдержав, рассмеялся. И она рассмеялась.

— В каком ты классе учишься? — погладив его по голове, сказала она и вытерла ладонью выступившие от смеха слезы.

— В четвертый перешел, — ответил Колька, подставляя ей затылок. Рука была теплой, мягкой, чуть вздрагивала.

— С родителями ты здесь? — не переставая гладить его голову, продолжала она.

Колька кивнул и вдруг поправился:

— Они говорят: “родители”, — прошептал он, — а я откуда знаю? Из детдома я.

Она всплеснула руками и, забывшись, отвела от лица густую прядь коричневых, с сединой, волос. Колька увидел, что правая щека ее покрыта ярко-белой, неживой кожей, похожей на ножку ядовитой поганки.

— И давно ты у них? — спросила она.

— Не, — сказал Колька, — я, это, не помню точно, с мая, вот.

— Ругают они тебя? — тихо сказала она.

— Не, — смутился Колька, — они, это, они сами ругаются.

У него защипало глаза, и он испугался, что сейчас заплачет. Тогда она придвинулась на табуретке, обеими руками обхватила его и прижала к себе. Она втиснула его внутрь своего большого, теплого тела, и Колька сразу успокоился. Голова его лежала на ее груди, и он близко-близко видел маленькую стеклянную пуговицу и кусок шеи, пахнущей печным дымом и ягодами.

— Ничего, деточка, — зашептала она, — ничего, маленький. Потерпи, не плачь. Они тебя взяли, значит, ты им нужен, привыкнете друг к дружке, полюбите. Не плачь, маленький. А станет тебе скучно, приходи к нам. Ты у нас и переночевать можешь, и уроки поделать, поиграете… Ничего, маленький…

Дождь кончился. Петр посадил его на багажник и повез домой. На небе блестела радуга, и трава переливалась синевой и золотом, почти как Черное море на закате.

— Слышал, че мать сказала? — спросил его Петр у калитки. — Ты к нам приходи. Мать у меня очень добрая.

— А че у нее на щеке? Белое? — спросил Колька.

Петр опустил глаза: