Детские странствия

Давно уже ничего не осталось от моих дырявых валенок - награды за «Генерала Топтыгина»; износились и бахилы, купленные отцом на мой пастушеский заработок, и теперь, собираясь утром в училище, я обувался в чьи попало бахилы - старших братьев и сестер или матери, смотря по тому, кто зазевается. Брат Иван, не желая из-за моего ученья сидеть до вечера в избе босым, стал на ночь класть свои бахилы под голову; но у брата был такой крепкий сон, что мне ничего не стоило вытащить у него бахилы даже из-под головы.

Если мороз был большой, бахилы не спасали меня, хотя я, выходя из избы, сразу пускался в путь рысью. Приходилось по дороге обогреваться. Добежав до Погоста, я обогревался у церковного сторожа Епери, а в Шуринге заходил погреться к давнему приятелю отца, старику Печенке, жившему в крайней избе деревни; от него до училища, помещавшегося на другом краю Шуринги, было еще далеко.

Заходя к Печенке, я раздевался, садился на лавку возле двери.

- Ты, паренек, ведь Леонтия сын? - спрашивал меня Печенка.

- А чей же еще? - отвечала за меня его старуха. - Весь вылитый в матку.

- Так чего же у двери сидеть! Проходи вперед, раздевайся, будь гостем!

Раздеваюсь, складываю свои вещи в угол, под образа, и сажусь на лавку тут же.

- Учишься, паренек? - спрашивает Печенка.

- Учусь, - отвечаю я.

- И в кого он только уродился такой! - удивляется старуха. - Батька неграмотный, братья собак гоняют, а этот, какой бы лютый мороз ни был, идет учиться!

- Такой предел от бога положен: кому собак гонять, а кому учиться, - говорит Печенка.

Он встает и идет к шестку за угольком, чтобы закурить трубку. При этом в ногах его раздается такой треск, что я смотрю на них и не могу понять, кости это трещат или сапоги.

В молодости Печенка много лет бурлачил и, работая в холодной воде, схватил сильный ревматизм.

- Что глядишь? Сильна музыка? - спрашивает Печенка, закуривая трубку.

Закурив, он садится и продолжает разговор об ученье:

- Учись, учись, паренек! Выучишься, тогда у тебя не будет в ногах такой музыки, как у меня.

ЗОЛОТАЯ ГРАМОТА

Третье, последнее, отделение младшего класса я окончил с похвальным листом. Дома все по очереди долго разглядывали этот лист, на котором было написано о моих успехах в ученье большими золотыми буквами, а потом я громко прочитал его.

- А не врешь? - спросил недоверчивый Терентий.

Он пытался прочесть сам, но это оказалось ему не под силу.

- Золотыми буквами мне трудно, - признался он вспотев.

Тогда прочла Аня. Она одна в семье могла проверить, соврал я или не соврал.

- Ну что, соврал? - спрашивал я Терентия, и вся семья, обиженная тем, что он усомнился в моих успехах, высмеивала его невежество.

Отец повесил мой похвальный лист в красном углу, под образами, и все заходившие к нам в избу разглядывали его, обшупывали буквы, а потом говорили:

- Ай да Васька! Видать, силен в грамоте, коли про него золотыми буквами пишут. Закатится теперь планида Федора Ивановича!

Федор Иванович, маленький, невзрачный старичок, плешивый, с бородавкой на носу, жил в Погосте. У нас в деревне о нем говорили:

«Слабосильный, сохи в руках не удержит, а вот грамотой опоновал людей».

Когда мужики, уйдя на заработки, присылали домой деньги на неотложные нужды, кто два, кто три рубля, и надо было немедля «отписать» о получении их, бабы шли в Погост кланяться в ноги Федору Ивановичу.

Возьмет баба в платок пяток яичек, приходит к нему в избу и просит:

- Выручи, сделай милость, Федор Иванович, напиши письмецо мужику!

- Не до писем мне, баба, время горячее, работы много.

- А ты уж потрудись, голубчик, напиши. Не мне одной надо, другим тоже.

- Что, деньги, видно, получили?

- Получили, кормилец.

- Ладно! Так и быть, выручу. Пеки пироги - завтра приду.

И на другой день Федор Иванович приходит, степенно молится на образа и садится за стол в красный угол. Баба ставит самовар, и начинается чаепитие с шаньгами и пирогами. Федор Иванович пьет не спеша, дует на блюдечко и говорит:

- Письмецо написать - дело умственное. Надо воображение иметь…

А у вас того самого, для воображения-то нет? - спрашивает он, многозначительно пощелкивая себя по шее.

Баба убегает, возвращается запыхавшаяся, ставит на стол бутылку водки, наливает рюмку и с поклоном подает ее старику грамотею:

- Пей на здоровье, Федор Иванович, пен и кушай!

Федор Иванович угощается, а тем временем в избу набиваются бабы. Приходят все, кому надо «отписать» своим мужикам о получении денег, - кто с яичками в платочке, кто с горшком молока, кто с краюхой хлеба. Усаживаются на скамейки, терпеливо ждут, пока старик угостится, и все выражают ему свое уважение:

- Кушай, Федор Иванович, кушай, раз бог наградил тебя талантом!

Долго угощается Федор Иванович. Не один раз вытрет он полотенцем свою вспотевшую лысину и снова придвинет к самовару стакан. Наконец, опрокинув стакан вверх дном, он кладет на него оставшийся огрызок сахара, встает из-за стола и, помолившись, поблагодарив баб, выходит на улицу покурить.

Торопясь убрать со стола, бабы тихо ругаются:

- Вот черт плешивый! Чуть не до вечера прохлаждался за столом.