Детский бог

Саша Гирс стоял возле гроба, но смотреть не смотрел. Глаза у него чесались так, что казалось, из них вот-вот хлынет кровь.

Наутро он проснулся и не смог разлепить склеенные гноем веки. Конъюнктивит. Да еще какой: он потом еще месяц не мог ни читать, ни писать – буквы расплывались, зрение отказывалось служить. А потом ничего. Восстановилось, оставив лишь легкую минусовую дымку.

* * *

Ему было пятнадцать, когда он понял: пора делать ноги. Застывший в традиционной провинциальной летаргии город предлагал невеликий ассортимент будущего: бедность, пьянство, танцы гопоты в черных изножьях домов.

Вначале у него не было плана. Он просто знал, что однажды возьмет Машу за руку, увезет в Москву, и все изменится. Там он поступит на медицинский. Непременно, чего бы это ни стоило. Он мечтал об этом, крутил в голове так и эдак. Время на мечты кончилось в один день.

Придя домой, он нашел ее в кровати. Она лежала, бумажно-белая, с закрытыми глазами, укрывшись стареньким отцовским пледом. Саша потрогал ее лоб: горячий.

Он потянул плед, чтобы укрыть ее получше – в нос ударил сладкий железистый запах. Он отпрянул: простыня вокруг ее бедер задубела, окрасившись бурым.

Это был очередной аборт, но первый, который прошел так неудачно. Саша прикрыл тело, отплевывающееся остатками матки.

Врач со «Скорой» вытерла руки. Голос ее звучал напряженно:

– Ей бы капельницу…

– Так ставьте!

– Да нет у нас.

– Тогда поехали в больницу!

– Скорее всего, нет смысла: слишком велико заражение. Не видишь, что ли, гной везде. Ну помрет она в больнице или тут. Почему вы не обратились сразу?

– Я не знаю… – Саша развел руками. – А что делать? – Больше всего он боялся заплакать. Но не удержался, разревелся, как маленький.

– Антибиотики колоть, что ж еще, если бы они были. – Врач надела пальто. – Для гнойных ран. Ампициллин.

Дверь за ней захлопнулась.

Дождался, надо было раньше соображать.

Он боялся смотреть в сторону кровати, на которой скрючилась сестра. Бессилие, снова бессилие.

Тоже мне врачи.

Ампициллин. Он сдернул с крючка куртку, кое-как запихнул длинные, невесть когда вытянувшиеся руки в рукава и выскочил на улицу.

В аптеке пахло йодом.

– Скажите, пожалуйста, у вас есть ампициллин?

За прилавком лоснилось лицо провизора. Кажется, от его дыхания тоже пахло йодом.

– Не бывает.

– А где можно найти?

– Не знаю, может, в центральной.

В центральной аптеке нашлось несколько упаковок. Это Саша разузнал сразу, но у них не могло быть таких денег, особенно после того, как Машка отдала последнее на аборт. Отнесла своему мяснику.

Легко не замечать чего-то, о чем не хочется думать, пока это что-то не выпрыгнет на тебя, как черт из-за угла. Как, например, мясник-акушер и умирающая сестра.

В красноватой вечерней витрине растворялись последние посетители. Саша задумчиво переминался с ноги на ногу во дворе соседнего дома. Он не мог пойти домой, не мог даже подумать вернуться туда с пустыми руками.

Он вспоминал потом, что не было у него тогда никакого определенного намерения. Он просто прилип к качелям и поскрипывал ими до тех пор, пока не увидел, как провизор закрывает дверь аптеки.

Саша прошелся, разминая ноги, нагнулся и взвесил в ладони шершавый обломок кирпича, подвернувшийся тут же. Потом еще посидел, подождал. Пока темнота не загустела и не остыли от шорохов подворотни.

Тогда он встал и двинулся в сторону аптеки. Все оказалось до смешного просто: кирпичом разбить стекло, залезть в витрину, перемахнуть через тщедушный деревянный прилавок и среди множества маленьких ящичков найти один с надписью «антибиотики». Вскрывать даже не пришлось. Все на соплях да на честном слове.

Прижимая к груди приветливо позвякивающие ампулы, он запихнул в карман несколько шприцев и вылез на улицу. На улице никого не было. Храни Господь провинциальную милицию.

* * *

Когда лет десять спустя он впервые увидел в раздвинутых тканях грудной клетки человеческое сердце, его собственное остановилось. Замерло на одно мучительное мгновение, а затем ударилось о ребра и обрело какой-то новый, мощный неутомимый ритм. Этот ритм никогда больше не подводил его. В радости, в горе, в смертельной усталости, в любую секунду жизни он мог рассчитывать на свой неукротимый пульс, на свое сердце, которое в любых обстоятельствах бьется упруго и ровно.

Впрочем, справедливости ради стоит заметить, что чувство страха он начал утрачивать раньше. Сразу после смерти Маши. Даже в Москве, на вступительных экзаменах в медицинский, когда решалась его будущая судьба, он чувствовал лишь холодок на кончиках пальцев.

А потом и вовсе стало хорошо. Койка в общаге, работа в ночную смену – красота. Так в полном спокойствии и вкатился в совершеннолетие уже истинным самураем. Про самураев это он начитался, когда еще в школьные времена в библиотеке подрабатывал. Он много читал, а потом рассказывал теть Люде, которая его подкармливала. Там, в прошлом.

Ну да бог с ним, с прошлым. Его он похоронил вместе с Машкой.