Детский дом и его обитатели

Хотя Надюха, ясное дело, никогда армянкой не была, тем более – толстой. Это был явный навет Ко мне она относилась ровно – не задиралась, но и в друзья-приятели не навязывалась. В общем, пока помаленьку ладили, соблюдая доброжелательный нейтралитет. Конечно, она внесла некоторое смятение в мою воспитательскую душу, и дело было понятное. Если в основе моего отношения к остальным детям, всем без исключения, всё-таки была первичная жалость, а из неё уже вырастали все другие чувства, то здесь почты такого рода не было абсолютно никакой.

Надюха была просто неуязвима в этом отношении. Глядя на неё, нельзя было и мысли допустить о жалости. Ей можно было только завидовать, если что. Ситуация выглядела весьма критической – зацепиться моему сердоболию было абсолютно не за что. И это меня порядком, особенно первое время, напрягало.

.. Ханурик, мой нежно любимый дикарёнок, хотя теперь и не так дичился и даже весьма активно тянулся к девическому сообществу, также был вполне способен выкинуть какой-нибудь фокус, иногда просто дух захватывало от этих фортелей. В нём постоянно шла внутренняя напряжённая работа, и это было видно невооруженным глазом. Взгляд его становился в таком состоянии пронзающе пристальным, что-то он там, глубоко в себе, прикидывал, обмозговывал, сортировал по полочкам… И часто бывало – неожиданно поражал меня удивительно точными и меткими определениями характеров людей, глубоким пониманием сложной ситуации. Совершенно неожиданно он мне «открыл глаза» и на Людмилу Семёновну.

– Вы не думайте, она не такая уж и вреднюга, – сказал он, глядя, по своей обычной привычке, прямым пронзающим взглядом.

– С чего ты взял? – ошеломленно спросила я, только что вернувшись из кабинета директора после очередной выволочки за «плохое поведение» моих воспитанников.

Однако он понимал, что я лукавлю, не собираясь с ним обсуждать «тайны мадридского двора». И продолжил допрос:

– А вы знаете, что было в нашем дэдэ раньше, когда мы ещё в старом здании жили?

– Откуда мне знать?

– Нас кормили три раза в день одними варёными яйцами.

– Правда?

– Точно говорю.

– И что?

– А теперь жрём, что хотим пять раз в день. И жрали бы ещё больше. Если бы повара не крали.

– Так…

– Мы с Беем видели, как повариха Танька банку с ветчиной, здоровую такую, из крапивы вытаскивала. И в сумку. Мы хотели заявить в милицию, сбегали туда, потому что на ужин ветчину никому не дали, хотя она в меню была, а нам сказали, что крысы съели…

– И что помешало?

– А менты сказали, что это не наше дело.

– Так чем дело закончилось?

– А тем, что нас на остановке мент поймал, мы бычки собирали, и в ментовку.

– Правильно сделал.

– Ага, правильно. Только все собирают, и никому ничего, а нас обломали.

– И ты думаешь…

– А что тут думать, за вечтчину и отомстили. Потому что пол банки им пошло.

– А ты почём знаешь?

– А менты часто на кухню заходят, сам видел.

На это мне возразить было нечего, и я только плечами пожала – типа, надо же…

Что касается моего мнения о Людмиле Семёновне, то в ту пору оно было весьма неоднозначным. С одной стороны, я, конечно, понимала, как ей нелегко управляться с таким хозяйством – это надо уметь, причём, очень хорошо. Но в то же время что-то, не до конца понятное, бурно протестовало во мне, и это заставляло меня безоглядно лезть во всё новые и новые ловушки, а они, эти коварные ловушки, уже были расставлены, и весьма искусно, по всех поворотах нашего трудного пути. Нельзя сказать, что Людмила Семёновна была совсем уж нелюбима всеми воспитанниками детского дома.

Нет, этого, конечно, не было.

Несмотря на все, порой весьма жестокие меры «воспитания» из её обширного директорского арсенала, к тому же, с использованием могучего административного ресурса, она могла общаться с детьми и по-простому, как милая мамочка…

И это – без всякого притворства. Могла и в село пошутить, и приголубить могла, если в хорошем настроении. Мне иногда даже казалось, что это конкретно я, своим неугомонным правдоискательством довожу её до ручки… И у неё, конечно, свои любимчики. Однако очень скоро я заметила, что в любимчики она выбирает неблагополучных, именно им отдаёт предпочтение. Но было в этом повышенном внимании к несчастным детям, уже имевшим, как правило, статус «основных», что-то от подкупа, она как бы заискивала перед ними… Возможно, она их побаивалась, не сама, конечно, на неё, естественно, никто не нападал, но – потенциального вреда, который эти «сорви головы» могли причинить вверенному ей заведению. Лицемерие ей было, конечно, свойственно в значительной мере. И дети это, по-видимому, хорошо определяли, правильно понимая природу её директорской доброты.