Детский дом

— Значит, и товарищ секретарь проявляет интеллигентскую мягкотелость? — перебил меня Долин. Он тоже встал, широкие бледные губы его пренебрежительно кривились. — Вопрос об исключении мелкобуржуазных хлюпиков следует рассматривать быстрее. Сорняки вырывать надо в зародыше. Дело даже не в степени вины этих студентов. Дело в принципе. Комсомол должен показать твердость своей руки, свою бескомпромиссность. Я был у одного из руководителей горкома комсомола, он меня понял.　

«Круто загнул, — подумал я. — Оказывается, ты из тех, кто любит запугивать и диктовать». Разговор этот становился мне все более неприятен. Однако ответил я насколько мог спокойно:　

— Вот так и будем действовать: сначала разберемся, а потом поймем и решим. До свидания.　

По дороге из университета в райком, успокоившись на свежем морозном воздухе, я размышлял: «Всякое событие надо оценивать по фактам. А каковы факты в этом деле? Шестеро из ребят, которых Долин требует исключить из комсомола и университета, — с Путиловского, «Красного треугольника», рабочие ребята. Четверо — сыновья командиров Красной Армии. Где, товарищ Долин, вы увидели мелкобуржуазные элементы? Нет и еще раз нет, надо докопаться до самой сути происшедшего».　

Пять минут спустя я думал: «Да, но эти слова я не сказал в лицо Долину. Робость непонятную проявляешь, товарищ секретарь!»　

III　

Терять время было нельзя, и на следующий день я снова отправился в университет — познакомиться с «виновниками».　

Начать я решил не со студентов, а с профессора, из- за которого, собственно, и заварилась вся каша.　

Занятия уже начались. В канцелярии мне сказали, что профессор Олегов на лекции, звонок будет не раньше чем через сорок минут. «А что, если пойти в аудиторию? — решил я. — Не все ли равно, как скоротать время? Послушаю, как читает».　

У открытых дверей в лекционный зал я увидел большую толпу студентов. Эти несколько десятков парней и девушек не могли протиснуться в зал и слушали лекцию в коридоре.　

— Здесь читает?..　

— Тише, — предупредил какие-либо вопросы с моей стороны лохматый студент в очках. — Ради всех святых, тише! Сейчас он будет рассказывать, как душили Павла. Граф Пален и гвардейцы уже в замке и сняли стражу…　

Мне удалось немножко протиснуться вперед, и я увидел на кафедре профессора с красивым белым лицом, густыми русыми волосами. Он оказался моложе, чем я предполагал. Костюм на нем был светло-серый, рубаха белоснежная, с небрежно повязанным ярким　галстуком. Читал профессор артистично, без писаного текста. Чувствовалось, что он сам увлечен темой, без сомнения, знакомой ему во всех нюансах.　

Прозвучал звонок, а Олегов все говорил. Один из студентов, видимо, староста группы, что-то вежливо сказал ему вполголоса: профессор удивленно поглядел на часы, улыбнулся и быстро сошел с кафедры.　

Вокруг раздались дружные аплодисменты.　

Нелегко мне было пробиться к Олегову через толпу, сопровождавшую его до самой канцелярии деканата. Я назвал» себя, цель прихода и попросил уделить мне полчаса,　

— Охотно, охотно, — с живостью отозвался профессор, кинув на меня проницательный взгляд, и вдруг улыбнулся. — Дело о литературном кружке? Что ж, давайте побеседуем. Если не возражаете, походим на природе по нашим университетским пределам. Только оденемся поплотней. С набережной ветерок, снег метет.　

— Как вам удобней.　

Чувствовал я себя немного связанно. Не начать бы и тут шептать, мямлить…　

Когда мы оделись и вышли на улицу, я тотчас сказал:　

— Я прошу вас, профессор, помочь мне разобраться. Выяснение истины будет содействовать…　

— Да знаю, знаю, — прервал он меня. — Весьма прискорбный случай. Суд несправедливый. Иначе этот эпизод не назовешь. Я, знаете ль, намеревался прийти к вам в райком помочь устранить недоразумение. Нельзя за любознательность наказывать. Вам, молодой человек, положительно повезло, что сразу же напали на меня. — Профессор опять улыбнулся. — Ведь я в некотором роде повинен, так сказать, в грехопадении оных студиозисов.　

Я промолчал. Судя по веселому тону, по тому, что студентов Олегов называл «студиозисами» — в точном переводе с латыни «усердными», — он не подозревал, как серьезно обстоит дело. Тем же уверенным тоном, каким недавно читал в аудитории лекцию, профессор продолжал:　

— Признаюсь, книги, столь их скомпрометировавшие, были взяты из моей домашней библиотеки. Право, я никогда не предполагал, что чтение и обсуждение русской поэзии являются ныне крамольным занятием. Уму непостижимо!　

Профессор развел руками и тут же застегнул пальто еще на одну пуговицу. Мы медленно шли вдоль здания двенадцати коллегий. Сверху падал редкий и мокрый снег, вдали за Невой виднелся купол Исаакиевского собора.　

— Я решительно протестую…　

— Нет нужды, Семен Андреевич, — вежливо приостановил я пыл начавшего горячиться профессора. — Извините, пожалуйста, что прервал вас, но дело не только в чтении стихов. Почему, например, ребята собирались тайно? Я и пришел сюда, чтобы разобраться, надо ли их исключать из комсомола.　

— Позвольте! — вновь взволновался Олегов. — О каком исключении может идти речь? Что я слышу!