Детский мир

– …здесь живет эта Аля, на год меня старше, – продолжала она, произнося слова про «на год старше» так, словно это было со стороны Али то ли очевидным недостатком, то ли неоправданным вызовом. – Она носит такие короткие юбки, дядя Николай! Даже в Москве такие не носят.

И прямо смотрела на отца.

– Правильно, дочь моя, – хрипло и смачно произносил Корин, входя в избу. – Живи в природе, ходи без юбки.

Бабушка Корина в это время безучастно сидела у широкого окна и смотрела на видную из окна реку.

Покойный дед Корина водил пароходы, и жена провела многие годы с ним, никогда нигде не работая, но сопровождая мужа в любой качке. Некоторое время с ними плавал и маленький Олег.

– Олег, – иногда спрашивала безумная старуха, выпрямляя спину, – что это за пристань? – И кивала острым подбородком на реку.

Тринадцатилетняя племянница прыскала со смеху. Мой отец внимательно смотрел на старуху, покатывая в пальцах беломорину.

Корин всегда с готовностью отвечал, пользуясь, судя по всему, очередными разоблачениями русской истории в печатной прессе:

– Станция Казнь Троцкого, бабушка! Прежнее название Утро Ледоруба.

Старуха степенно кивала головой: да-да, я узнала. И вновь смотрела на реку. Она была уверена, что до сих пор плывет на пароходе.

– Олег, когда в следующий раз пойдешь на берег – купи мне чурчхелы, здесь очень вкусная чурчхела, – просила она.

Отец выходил покурить. Тринадцатилетняя на длинных ногах шла за ним.

Я зачарованно смотрел на старуху. В этом доме я засыпал всегда в легком, щекотливом испуге – благо, что спал рядом с отцом, а то меня б давил натуральный ужас. Мы укладывались в летнем, наспех сколоченном из досок пристрое к дому, и пока отец читал, еще было ничего. Но едва он выключал свет, я в оцепенении начинал ждать, что сейчас войдет старуха – и тогда, думал я, нужно будет как можно скорее разбудить отца. Как можно скорее! Только нужно разобраться: сначала разбудить, а потом потянуться и включить ночник? Или сначала включить ночник, а потом начать толкать отца?

Зато просыпался я всегда в отличном настроении. На улице пели птицы, разговаривали куры, хвастался петух, качались деревья, хлопал деревянной дверью туалета Корин и что-то весело спрашивал у отца.

Отец негромко отвечал.

В прощелье под дверями тянуло дымком его беломорины.

Спустя время отец звал меня к завтраку. Умываться он меня не просил; помыл ли я руки, тоже не спрашивал.

Спрашивала эта, с ногами:

– Ты помыл руки?

По имени она меня никогда не называла, словно и не знала его.

Я не отвечал ей, но не от наглости, а от смущения. Смущался я, даже если мыл руки.

Отец и Корин никак не замечали ее вопросы ко мне, хотя она переводила взгляд с одного на другого в поисках поддержки.

Старуха ела одна, то ли до, то ли после нас, я никогда не заставал ее за этим занятием.

– Бабушка, у тебя ничего не болит? – порой спрашивал Корин с неожиданным участием и даже нежностью в голосе.

– Нет! Ничего не болит, – отвечала она беспечным голосом. – Я со-вер-шен-но здорова!

Ей было девяносто три года.

Уходя после завтрака в огромный, хорошо крытый зимний пристрой к дому, Корин всегда находил там что-то важное.

В прошлый раз он глухо поинтересовался у отца откуда-то из глубин темного помещения:

– Захар, не сыграешь в этот ящик?

Оказалось, что в пристрое спрятано целое пианино, которое не так давно попросили вывезти новые жильцы городской старухиной квартиры.

То рыча, то хохоча, Корин с отцом извлекли инструмент на белый свет, поставили ровно посередь двора, на фоне курятника. Пианино даже оказалось относительно настроенным.

Следом Корин принес целую кипу запыленных нотных тетрадей с разорванными и перепутанными страницами, на которых надорванный Моцарт все время зарывался меж нетронутого Мусоргского.

Отец за час-другой-третий приноровился к инструменту и к вечеру уже играл одной рукой грибоедовский вальс.

Когда я забежал в избу попить, старуха, повернув голову в сторону дверей, откуда раздавались чудесные звуки, сидела с прозрачным, печальным и совершенно вменяемым лицом.

Я настолько испугался ее прояснившегося рассудка, что, ошарашенный, скорей вышел прочь на цыпочках, забыв о воде.

В тени пианино любили прятаться от солнца куры, а на черной полированной спине инструмента так трогательно смотрелись порезанные огурцы, лук и трехлитровая банка самогона, с мутным видом которой у меня с тех пор ассоциировался полонез Огинского.

Когда мы вылезли из пристроя с ароматными автомобильными камерами, тринадцатилетняя, усевшись по-турецки, красила ногти на ногах.

– Дочь моя, – сказал Корин, – мы идем вниз по реке путем раскольников. Впрочем, едва ли ты знаешь, кто такие раскольники. Скажем иначе: не хочешь ли ты совершить с нами немедленную прогулку босиком по воде?

– Олег, ты же видишь! – Она кивнула на свои десять белых пальцев и кисточку, которой старательно возила туда-сюда по мелким, как мышиные зубы, ноготкам.

Дядю своего она называла просто Олег.