Детский мир (сборник)

— Ну мам, — объяснил Клаус еще снисходительнее. — Сама подумай. Были уроды — их перебило «народное ополчение». Так? Июльская катавасия? Только Покровитель остался… «Ополченцев» потом перебили гвардейцы вместе с солдатами. И месяц назад — Покровителя. Тоже неплохо… А теперь сарацины вырезали почти всех гвардейцев. Ну, может, не всех, а тех, которые оказывали сопротивление… Что тут особенно думать? Ясно, что и сарацины недолго продержатся.

— Ну ты — политик…

— А как же!

— Только никому не говори об этом, — предупредила Ивонна.

— Конечно, мама, я понимаю… — и он быстренько запихал в себя последний кусочек хлеба. — Все! До свидания! Я — помчался!..

После чего хлопнула дверь, и в квартире наступила звенящая невыносимая тишина.

Ивонна вздохнула.

Она почему–то вспомнила, как полгода назад, когда выхлестнулось на улицы «Движение за новый порядок» и когда гвардейцы, вышедшие из казарм, наводили его, опустошая, казалось, целые городские кварталы, Клаус вдруг в самый разгар событий исчез из дома, и она почти четыре часа металась по страшным, замусоренным, безлюдным улицам, где раскатывалась стрельба и валялись раздетые окровавленные «ополченцы», чуть с ума не сошла, а когда обнаружила его в каком–то дворе невредимого, с диким восторгом взирающего на чье–то неподвижное тело — то, не разбираясь, не слушая никаких объяснений, отлупила его тут же, на месте — так, что стали высовываться из окон встревоженные обыватели.

Жуткую она тогда ему устроила трепку — визгливую, истерическую.

И между прочим, он же потом ее успокаивал, потому что Ивонна неожиданно разрыдалась.

Разрыдалась, и никак не могла взять себя в руки.

Теперь, разумеется, такую трепку ему на задашь.

Было уже — начало одиннадцатого.

Ивонна неторопливо прибиралась в квартире и, пока прибиралась, размышляла о том, что, наверное, сарацины и в самом деле не продержатся долго. Клаус здесь при всех его крайностях, наверное, прав. Нынешняя ситуация в городе должна измениться. Ведь менялась же она до сих пор. А поскольку изменится ситуация, то и заявление ее, может быть, не понадобится, — потому что при катаклизмах происходят обычно перестановки во всех Департаментах: кто–то уходит на повышение, а кто–то вообще исчезает бесследно, так уже несколько раз на ее памяти было, — может быть, тогда и Дирдеп растворится, как дурное воспоминание, — что бы ему, например, не пойти на повышение в мэрию, или что бы, например, не откатиться в ряды обслуживающего персонала.

Вот было бы здорово: Дирдеп — вахтером, а она по–прежнему — советник второго класса.

Вот бы она ему показала!

Ивонна даже зажмурилась, представив себе, как она пересекает огромный, в мозаичных панно вестибюль Департамента, как она приближается к закутку, в котором пребывает вахтер, а Дирдеп, что и требуется от вахтера, подскакивает за своим барьерчиком и почтительно сдергивает с головы фуражку с желтым околышем.

Черта с два она обратила бы на него внимание!

Однако, все это были, конечно, несбыточные мечты. Этого никогда не случится, нечего и надеяться. И поэтому она всетаки, завершив уборку в квартире, чуть подкрасившись и облачившись в строгое платье, без раздумий положила в сумочку листок заявления и, пройдя два квартала, нагретые солнечными лучами, с вдруг заколотившимся сердцем толкнула тяжелую дверь, справа от которой блестела табличка: «Районное отделение».

Настроение у нее по–прежнему было отличное, и она неожиданно подмигнула пузатому сарацину, несшему охрану при входе (правда, вспомнив опять, что сарацины кого–то вчера зарубили; однако — мельком), а когда, наверное предупрежденный звонком, появился из кабинете довольно–таки невзрачный мужчина в темно–сером полувоенном костюме, заправленном в сапоги, то Ивонна, открыто и прямо глядя в его блеклые, как бы истершиеся глаза, энергично произнесла — вероятно, несколько громче, чем требовалось:

— У меня — заявление!..

Мужчина даже попятился.

Во всяком случае, в заспанном казенном лице его что–то дрогнуло, но он тут же, по–видимому, овладел собой и с формальным радушием указал на открытый проем кабинета:

— Прошу вас!..

А затем усадив ее в кожаное потертое кресло, где Ивонна вдруг отчего–то почувствовала себя, как на витрине, опустился в такое же кресло с другой стороны стола и, по–прежнему сохраняя, наверное, долгой практикой вырабатываемое радушие, но одновременно и с ощутимым чиновничьим безразличием неторопливо заметил:

— Я вас слушаю…

Заявление он читал, наверное, минут пятнадцать. Или, может быть, меньше, но Ивонне этот промежуток времени показался необычайно долгим, а прочтя, вовсе не принялся ее о чем–то расспрашивать, как она первоначально предполагала, но напротив вдруг замолчал и, зажав обе руки коленями, начал быстро–быстро раскачиваться на краешке кресла, — бледный лоб у него при этом сильно наморщился, а глаза как будто повернулись зрачками внутрь организма.

И еще он тихо, но ощутимо поцокивал языком.

И кривился щекой — словно у него побаливали верхние зубы.

Впечатление было, во всяком случае, очень похожее.

Ивонна просто — ждала.