Детский поезд

– Знаешь, сколько в каждом из них фасолин? Для всех места хватит. Как и в твоём сердце, – потом раскрывает стручок, показывает мне. – Ну-ка, сосчитай!

Я пересчитываю фасолинки пальцем:

– Семь.

– Видишь? – смеётся она и щекочет мне нос пустым стручком. – Полный сбор: мы с Альчиде, Дерна, мальчики и твоя мама. Можешь обнять нас всех разом.

Мне нравится ей помогать: вскрывать плотную, влажную кожицу, по одному доставать белые шарики, поддевая их кончиком пальца… А ещё нравится звук, с которым они падают в фарфоровую супницу, и гора пустых стручков, сваленных на углу стола.

– Как поля пожелтеют, а пшеница выше твоей головы вырастет, тогда и уедешь, – отвернувшись к окну, говорит Роза.

Я тут же выглядываю на улицу, чтобы проверить, не пожелтели ли ещё поля, но пока всё по-прежнему: холод и серость до самого горизонта.

Через неделю появляется солнце, и Дерна, вернувшись с работы, сообщает:

– Завтра все вместе поедем на автобусе в Болонью.

Я смотрю в окно, но пшеницей там и не пахнет.

– Вы что, меня домой отсылаете? Так рано? Мы же шалаш не достроили…

– А это чтобы уши не затыкать, пока ты на скрипке пиликаешь! – дразнится Люцио.

Я уже собираюсь ответить, что это неправда: я многому научился и вообще очень способный, даже маэстро Серафини говорит, – но потом понимаю, что он мне соврал и на самом деле отпускать меня не хочет. Однако Дерна нас успокаивает: мол, времени ещё много, а в Болонью нужно съездить, потому что меня там ждёт сюрприз.

На следующий день мы, празднично одетые, выходим из автобуса и направляемся к зданию, откуда нас разбирали по новым семьям. У входа опять оркестр, накрытые столы, и я вцепляюсь в Дерну: боюсь, что меня у неё заберут, потому что выглядит всё так, будто мы снова в тот день вернулись.

Когда музыканты начинают играть, Дерна поднимается на дощатую сцену, и я остаюсь один. Мне хочется закричать, чтобы она спускалась и ни в коем случае не пела, потому что, хоть я в этом никогда и не признавался, она чуточку фальшивит. К счастью, ей просто нужно сделать объявление. Она говорит, что у нас важный гость: умная, непредвзятая женщина, которую пригласили, чтобы она лично проинспектировала состояние детей, прибывших на поезде, и которая проделала долгий утомительный путь, чтобы привезти нам всем послание от матерей своего города. Звучит барабанная дробь, и на сцену вплывает невысокая, но очень полная синьора с пучком на голове и трёхцветным бантом на груди.

Я не верю своим глазам, а заметив в толпе Томмазино – прямо в первом ряду, рядом с усачом-отцом, – протискиваюсь к нему и шепчу:

– Это Тюха! Она нас нашла! Бежим!

Но Томмазино не слышит, потому что Тюха берёт микрофон и начинает кричать, что очень рада приглашению и что поначалу у неё действительно были некоторые сомнения относительно поезда, но теперь, приехав сюда и увидев всех нас накормленными и хорошо одетыми, она, даже будучи, как и всегда, беззаветно преданной монархии, тоже чувствует себя в некотором роде коммунисткой. А потом улыбается своим беззубым ртом. Раздаются аплодисменты, и Тюха, чуть опустив голову, раскланивается, как певица на празднике Пьедигротта.

Тем временем к нам с Томмазино присоединяется Дерна.

– Как же она нас нашла? – спрашиваю я.

– Мы сами её позвали, чтобы каждый мог убедиться, что у вас по-прежнему есть руки и ноги и что ни в какую Россию никого из вас не отослали.

– Так значит, нас пока обратно не отправляют? – спрашиваю я на всякий случай. А Томмазино смеётся и, подтолкнув меня локтем, прикладывает палец к верхней губе.

– А молодец Тюха, что приехала! Здесь, на Севере, усы в моде!

Тюха тем временем кружит по залу: мэр то и дело предлагает ей попробовать блюда местной кухни, и она непрерывно ест, пьёт и говорит. Насколько я вижу, она к каждому ребёнку подходит: выясняет, из какого он района, кто его мама, кто отец, как он себя чувствует, ходит ли в школу и так далее. Почти все отвечают одно и то же: что в первые дни чуточку тосковали, но потом привыкли и теперь им здесь куда лучше, чем дома. Мы с Томмазино подходим поближе, тянем её за рукав.

– Донна Тюха, донна Тюха!

Она не сразу нас узнает, а потом аж рот от изумления разевает: вон, чёрные дёсны видны.

– Видите, донна Тюха? – спрашиваю я. – Здесь знают, что такое до-сто-ин-ство!

– Мальчик мой, как ты вырос! – кричит она и лезет обниматься. – Да тебя и твоя родная мама Антониетта не узнает, когда вернёшься! Ну же, иди, поцелуй меня, – и я чувствую, как её усы щекочут мне щёку. Томмазино предусмотрительно удаётся сбежать.

А я ещё долго расспрашиваю Тюху о маме, о Хабалде и других наших соседях по переулку. Вот ведь: и чего она только не навыдумывала, чтобы не дать нам уехать! А теперь, глядишь, вернусь домой, – и на стене её спальни вместо короля с усиками обнаружу портрет Ленина!

В конце вечера нас всех фотографируют.

– Улыбочку! – говорит фотограф. Но Тюхе этого мало.

– Погодите! – кричит она и, обернувшись к нам, велит поднять руки. – Это чтобы слух не прошёл, будто вам их отрезали!