Детский сад

Уплывает из вида грязноватая маленькая станция. Деревню отсюда не видно. Вон деревья, знакомая речка; сквозь густеющую вечернюю дымку видно, как пасутся коровы. А вон шпиль на круглом куполе церкви. Постепенно все поглощает тьма.

«Дом, — плакала Милена Вспоминающая. — Это же мой дом». Милена-ребенок не плакала. Для нее это был просто плывущий за окном пейзаж. «Страна, которой я больше так и не увидела, — думала Вспоминающая. — Расплывающийся образ, неотъемлемая часть меня — место, которое я постоянно носила у себя в памяти, но так и не могла вспомнить. До этого момента».

Мать поднимает Милене одетую в рукавичку руку и машет ею вместо своей руки, веля прощаться — с кем? Зачем?

«Не рукавички — palcaky».

Одежда на пассажирах в вагоне, их прически и стрижки; то, как они заправляют брючины в гольфы, чтобы не попадал холод; сам запах поезда и резиновые коврики. Мятный чай и сахарные рогалики в кулечках — подкрепиться в дороге. И этот особый звук поезда — басовитое урчание, как будто какой-то бородач распевает песни диковатым, прокуренным от сигар голосом. Вот он какой, этот поезд. Как будто он, как и ее отец, тоже без конца твердит о свободе, пока вдруг не возьмет и не умрет.

«Кстати, нет: не свобода, а “svoboda”.

И вон там не дома, а “domy”.

И это вот не поля, а “pole".

И там вон не дрозды, а “kosi"».

«И я — не Милена Шибуш. Миленой Шибуш я так и не стала. Она где-то там, в другом месте, в теперь уже неведомом мне краю.

Ox, lato, ox, mami, как может то, что было близким, стать вдруг таким недосягаемо далеким? Неужели жизнь растаскивает нас по частям настолько, что мы перестаем быть сами собой? А тогда — было ли оно все в действительности? И если да, то как оно вдруг истаяло, растворилось? И как, каким образом возникло снова, но уже в другом месте?»

Милена вспоминала детство.

Как она в чьем-то доме лущит миндаль. «Любящая, Любящая!» — то и дело дружелюбно поддразнивали ее. Миндалины надо было выуживать из красной керамической чашки с остывшим кипятком, так что они были горячеватые. Милена надавливала обоими большими пальцами, пока из бежевой скорлупки волшебным образом сам собой не выскакивал орех.

Была Пасха. Вместе с другими детьми Милена со смехом резвилась в большом солнечном саду, где детям дано было задание ножницами срезать шишечки и цветки у молодого лука. Там же в саду была привязана смирная лошаденка, которая теплыми мягкими губами осторожно, словно в поцелуе, забирала у детей с ладоней те самые шишечки-цветки. У Милены прикосновение губ той лошадки вызывало сладостную оторопь — у нее даже дыхание останавливалось от восторга. А потом они нашли божьих коровок и стали собирать их в миску, наложив туда травы. А в одной из комнат огромного старого заброшенного дома, в котором раньше был склад, девочки сделали тайную комнату из ящиков и коробок. Туда они поставили игрушечное пианино. Тайную комнату пришлось оборонять от набегов мальчишек; схватки проходили под бренчанье клавиш. Милене, помнится, удалось тогда побороть одного мальчика. Она одолела его в честном поединке и визжала от дикого восторга.

Милена вспоминала лица забытых друзей детства. Там была девочка в розовом платьице, с миндалевидными глазами и красивыми черными косами, перехваченными лентой. Была еще голубоглазая София с каштановыми волосами и какой-то мальчик-тихоня — помладше и слабее девочек, но не нытик, — который с молчаливым упорством все штурмовал и штурмовал их замок. Милене тогда защемили дверью руку, и она разревелась и убежала за утешением к взрослым; но не успела боль утихнуть, как она опять со смехом унеслась в сад, где уже шла игра в пятнашки, и с удовольствием присоединилась к общей беготне.

«Я была счастлива.

А Англия мне так и не стала домом. Я никогда не чувствовала себя англичанкой, никогда не ощущала себя в ней так, как они. Я знаю их язык, но не чувствую его сердцем. Я не плачу по-английски, и по-английски не смеюсь, и не занимаюсь любовью по-английски. Люди мне кажутся пустыми или жестокими, простоватыми или чопорными, излишне мягкими или, наоборот, черствыми, но до меня никак не доходит их истинная суть. И часто у меня не получается что-то правильно сделать или сказать потому, что там, внутри, у меня другая морфология. Не то чтобы что она неправильная. Она у меня чешская».

Милена вспоминала, как развивались дальше события в тот день, когда она возвращалась с родителями домой, на холм. В той самой церкви с куполом была праздничная пасхальная служба с крестным ходом, и девочку нарядили в белое платьице с прикрепленными крылышками из блестящей фольги. Сейчас девочка вместе с родителями взбиралась по склону, ведущему от деревни к их нагретому солнцем дому из известняка. Шли уже долго. Тропа петляла через сумрачный лес. Одетая ангелочком девочка держалась за руки отца и матери; задумчиво приподняв круглое пурпурное личико.

И тут она взглянула на Милену.

«Она видит меня, — поняла Милена Вспоминающая. — А я ее».