Детский сад

Милена провела Зои по небольшому заветному маршруту времен их совместной жизни с Ролфой. Провела экскурсию по Лик-стрит, рассчитывая на то, что Медведи сами догадаются прочесать Кладбище. Они распахивали двери лавок и взбегали по лестницам на верхние этажи. Медведи просто блаженствовали. Для них это была своего рода отместка за годы человеческого отчуждения. Стоя на тротуаре, Милена слышала раскаты хохота: налетчики не могли поверить в то, как убого ютятся Суслики со своими горелками и скудным скарбом. Слышалось, как в комнатах время от времени что-то падает, стукается или бьется. Где-то в отдалении зашлись колокола: судя по набору ударов, экстренный вызов. Ссыпались с верхних этажей собаки, стуча по ступенькам упругими подушками лап. Следом спешили Медведи-сыщики; на одном красовалась заломленная набекрень печального вида соломенная шляпка.

Они быстро перетряхнули Лик-стрит. Особый медвежий контингент был выделен для прочесывания Кладбища. С другой стороны туннеля к саду на набережной уже подчаливали новые фургоны.

— Мы еще не прошлись по тому зданию, — инструктировала Зои вновь прибывших, указывая на Раковину. — Я займусь больницей. А ты, — указала она Милене, — ты просто торчи где-нибудь, где мы можем легко тебя найти. В вестибюле Зверинца. Все, давай.

Всю вторую половину дня Милена провела в вестибюле. Она покачивалась от изнеможения; неимоверно клонило в сон, но она упорно разлепляла глаза.

«Смотритель мне этого не простит», — уныло думала она.

— На-ка вот, пригуби, — предложила ей мать Ролфы. Милена хлебнула прямо из бутылки. Мать стояла рядом, чуть балансируя на костылях.

— У нас в Антарктике всё так, — рассказывала она. — Чуть что не так, и ничего не поделаешь, терпи. И очень просто. Даже писать надо с умом. Мороз такой, что, когда писаешь, струя замерзает, не долетев до земли. Поэтому оправляться надо по-быстрому или струйку пускать не всю разом, а частями, так как замерзает она снизу вверх. Потому, в зависимости как усаживаешься, на все про все у тебя не больше тридцати секунд: иначе струя с пола дорастает до самой письки.

Милена повторно приложилась к бутылке.

— Как-то я на эту тему не очень задумывалась, — вздохнула она с грустным видом.

Мимо с визгом пронеслась известная всему Зверинцу Бестия, за которой весело бежали две собаки. Из одежды женщину опоясывало только полотенце. Сзади шлейфом вился пар из душевой.

«Кошмар какой-то, — подумала Милена. — Причем чем дальше, чем кошмарнее».

— Или вот плевки, — продолжала рассказ мать Ролфы. — В сенях или на пороге плевать ни в коем случае нельзя: плевок застывает, и его не отодрать. Крепче бетона. Ни за что не отскоблишь: скользкий, зараза, как дверная ручка в ведре соплей.

— Как вы это всё ярко описываете, — произнесла Милена, от нее уже слегка пахло перегаром. Где-то звонко грохнуло стекло: наверно, со стола упала ваза. Возле столика главного администратора деловито задрала ногу крупная лайка.

Подняв бутылку, Милена провозгласила импровизированный тост:

— За моих оставшихся друзей, где бы они ни были!

— О, да ты улыбаешься? — заметила мать Ролфы. — Никогда прежде не видела, чтобы Суслики улыбались. Какие у тебя зубки забавные!

«А я ей нравлюсь», — подумала Милена. И улыбнулась шире:

— Спасибо.

Снова сгустились сумерки. Слышно было, как с шумом загружают по фургонам собак. В вестибюль вошла Зои и с ходу ткнула пальцем в сторону Милены.

— Ты отыщешь мою сестру! Иначе у вас будут серьезные проблемы!

«То есть сегодня были несерьезные проблемы?»

Шаркая, проковыляла на костылях мать. Обернувшись к Милене, она заговорщицки подмигнула. Милена стояла, где была, с бутылкой виски в руке. Фургоны укатили.

Ей хотелось умереть. К Раковине Милена двинулась окольным путем, минуя улицы и тротуары, где ее могли знать в лицо. Слышно было, как дворники, бормоча вполголоса проклятия, сердито сметают с тротуаров битое стекло. Она побрела по Бейлис-роуд, названной так в честь основателя театра Олд-Вик, и по Геркулес-роуд — мимо дома Уильяма Блейка, где жил когда-то поэт. Насколько Милене было известно, в эти места Ролфа не забредала.

Оттуда Милена повернула направо, на Вирджил-стрит. Улицу Вергилия.

Улица Вергилия проходила под старым железнодорожным мостом. Мосты эти веером расходились от станции Ватерлоо, как некие ответвляющиеся, обособленные реальности. В фасаде моста мелкими дуплами чернели окна; окна виднелись и в пролетах других мостов.

«Боже мой, да она же может скрываться где угодно», — дошло до Милены.

И тут, стоя в сгущающемся сумраке, она расслышала пение Ролфы.

В темно-синем воздухе эхо, казалось, усиливало резонанс, и звук доносился отовсюду, как будто кирпичи были чревовещателями. Голос был мощным и каким-то текучим. Беря ноту с наскока, он какое-то время на ней удерживался, после чего, будто в ярости, расправлялся с ней резким скрежетом. У Милены, дернувшись, замерло сердце. Даже дыхание зашлось.

— Ролфа, — чуть слышно прошептала она. — Ролфа, ты где?