Детство

Вечером старики, празднично одевшись, пошли ко всенощной, бабушка весело подмигнула на деда, в мундире цехового старшины, в енотовой шубе и брюках навыпуск, подмигнула и сказала матери:

- Ты гляди, каков отец-то,- козлёнок чистенький!

Мать весело засмеялась.

Когда я остался с нею в её комнате, она села на диван, поджав под себя ноги, и сказала, хлопнув ладонью рядом с собою:

- Иди ко мне! Ну, как ты живёшь - плохо, а?

Как я жил?

- Не знаю.

- Дедушка бьёт?

- Теперь - не очень уж.

- Да? Ты расскажи мне, что хочешь,- ну?

Рассказывать о дедушке не хотелось, я начал говорить о том, что вот в этой комнате жил очень милый человек, но никто не любил его, и дед отказал ему от квартиры. Видно было, что эта история не понравилась ей, она сказала:

- Ну, а ещё что?

Я рассказал о трёх мальчиках, о том, как полковник прогнал меня со двора,- она обняла меня крепко.

- Экая дрянь...

И замолчала, прищурясь, глядя в пол, качая головой. Я спросил:

- За что дед сердился на тебя?

- Я пред ним виновата.

- А ты бы привезла ему ребёнка-то...

Она откачнулась, нахмурясь, закусив губы, и - захохотала, тиская меня.

- Ах ты, чудовище! Ты - молчи об этом, слышишь? Молчи и - не думай даже!

Долго говорила что-то тихо, строго и непонятно, потом встала и начала ходить, стукая пальцами о подбородок, двигая густыми бровями.

На столе горела, оплывая и отражаясь в пустоте зеркала, сальная свеча, грязные тени ползали по полу, в углу перед образом теплилась лампада, ледяное окно серебрил лунный свет. Мать оглядывалась, точно искала что-то на голых стенах, на потолке.

- Ты когда ложишься спать?

- Немножко погодя.

- Впрочем, ты днём спал,- вспомнила она и вздохнула. Я спросил:

- Ты уйти хочешь?

- Куда же? - удивлённо откликнулась она и, приподняв голову мою, долго смотрела мне в лицо, так долго, что у меня слёзы выступили на глазах.

- Ты что это?

- Шею больно.

Было больно и сердцу, я сразу почувствовал, что не будет она жить в этом доме, уйдёт.

- Ты будешь похож на отца,- сказала она, откидывая ногами половики в сторону.- Бабушка рассказывала тебе про него?

- Да.

- Она очень любила Максима,- очень! И он её тоже...

- Я знаю.

Мать посмотрела на свечу, поморщилась и погасила её, сказав:

- Так лучше!

Да, так свежее и чище, перестали возиться тёмные, грязные тени, на пол легли светло-голубые пятна, золотые искры загорелись на стёклах окна.

- А где ты жила?

Словно вспоминая давно забытое, она назвала несколько городов и всё кружилась по комнате бесшумно, как ястреб.

- А где ты взяла такое платье?

- Сама сшила. Я всё себе делаю сама.

Было приятно, что она ни на кого не похожа, но грустно, что говорит она мало, а если не спрашивать её, так она и совсем молчит.

Потом она снова села ко мне на диван, и мы сидели молча, близко прижавшись друг к другу, до поры, пока не пришли старики, пропитанные запахом воска, ладана, торжественно тихие и ласковые.

Ужинали празднично, чинно, говорили за столом мало и осторожно, словно боясь разбудить чей-то чуткий сон.

Вскоре мать начала энергично учить меня "гражданской" грамоте: купила книжки, и по одной из них - "Родному слову" - я одолел в несколько дней премудрость чтения гражданской печати, но мать тотчас же предложила мне заучивать стихи на память, и с этого начались наши взаимные огорчения.

Стихи говорили:

Большая дорога, прямая дорога,

Простора немало берёшь ты у бога...

Тебя не ровняли топор и лопата,

Мягка ты копыту и пылью богата.

Я читал "простого" вместо "простора", "рубили" вместо "ровняли", "копыта" вместо "копыту".

- Ну, подумай,- внушала мать,- чего - простого? Чудовище! Про-сто-ра, понимаешь?

Я понимал и всё-таки читал "простого", сам себе удивляясь.

Она говорила, сердясь, что я бестолков и упрям; это было горько слышать, я очень добросовестно старался вспомнить проклятые стихи и мысленно читал их без ошибок, но, читая вслух,- неизбежно перевирал. Я возненавидел эти неуловимые строки и стал, со зла, нарочно коверкать их, нелепо подбирая в ряд однозвучные слова; мне очень нравилось, когда заколдованные стихи лишались всякого смысла.

Но эта забава не прошла даром: однажды, после удачного урока, когда мать спросила, выучены ли наконец стихи, я, помимо воли, забормотал:

Дорога, двурога, творог, недорога,

Копыта, попы-то, корыто...

Опомнился я поздно: мать, упираясь руками в стол, поднялась и спросила раздельно:

- Это что такое?

- Не знаю,- сказал я, обомлев.

- Нет, всё-таки?

- Это - так.

- Что - так?

- Смешно.

- Поди в угол.

- Зачем?

Она тихо, но грозно повторила:

- В угол!

- В какой?

Не ответив, она смотрела в лицо мне так, что я окончательно растерялся, не понимая - чего ей надо? В углу под образами торчал круглый столик, на нём ваза с пахучими сухими травами и цветами, в другом переднем углу стоял сундук, накрытый ковром, задний угол был занят кроватью, а четвёртого - не было, косяк двери стоял вплоть к стене.

- Я не знаю, что тебе надо,- сказал я, отчаявшись понять её.

Она опустилась, помолчала, потирая лоб и щёки, потом спросила:

- Тебя дедушка ставил в угол?

- Когда?

- Вообще, когда-нибудь! - крикнула она, ударив дважды ладонью по столу.

- Нет. Не помню.