Детство

- Упокой, господи, Максима Савватеича с праведными твоими, стоит он того! Скрыл ведь он от полиции дело-то! "Это, говорит, сам я, будучи выпивши, забрёл на пруд да и свернулся в прорубь". Квартальный говорит: "Неправда, ты непьющий!" Долго ли, коротко ли, растёрли его в полиции вином, одели в сухое, окутали тулупом, привезли домой, и сам квартальный с ним и ещё двое. А Яшка-то с Мишкой ещё не поспели воротиться, по трактирам ходят, отца-мать славят. Глядим мы с матерью на Максима, а он не похож на себя, багровый весь, пальцы разбиты, кровью сочатся, на висках будто снег, а не тает - поседели височки-то!

Варвара - криком кричит: "Что с тобой сделали?" Квартальный принюхивается ко всем, выспрашивает, а моё сердце чует - ох, нехорошо! Я Варю-то натравила на квартального, а сама тихонько пытаю Максимушку - что сделалось? "Встречайте, шепчет он, Якова с Михайлой первая, научите их говорили бы, что разошлись со мной на Ямской, сами они пошли до Покровки, а я, дескать, в Прядильный проулок свернул! Не спутайте, а то беда будет от полиции!" Я - к дедушке: "Иди, заговаривай кварташку, а я сыновей ждать за ворота", и рассказала ему, какое зло вышло. Одевается он, дрожит, бормочет: "Так я и знал, того я и ждал!" Врёт всё, ничего не знал! Ну, встретила я деток ладонями по рожам - Мишка-то со страху сразу трезвый стал, а Яшенька, милый, и лыка не вяжет, однако бормочет: "Знать ничего не знаю; это всё Михайло, он старшой!" Успокоили мы квартального кое-как - хороший он был господин! "Ох, говорит, глядите, коли случится у вас что худое, я буду знать, чья вина!" С тем и ушёл. А дед подошёл к Максиму-то и говорит: "Ну, спасибо тебе, другой бы на твоем месте так не сделал, я это понимаю! И тебе, дочь, спасибо, что доброго человека в отцов дом привела!" Он ведь, дедушко-то, когда хотел, так хорошо говорил, это уж после, по глупости, стал на замок сердце-то запирать. Остались мы втроём, заплакал Максим Савватеич и словно бредить стал: "За что они меня, что худого сделал я для них? Мама - за что?" Он меня не мамашей, а мамой звал, как маленький, да он и был, по характеру-то, вроде ребёнка. "За что?" - спрашивает. Я - реву, что мне больше осталось? Мои дети-то, жалко их! Мать твоя все пуговицы на кофте оборвала, сидит растрёпана, как после драки, рычит: "Уедем, Максим! Братья нам враги, боюсь их, уедем!" Я уж на неё цыкнула: "Не бросай в печь сору, и без того угар в доме!" Тут дедушко дураков этих прислал прощенья просить, наскочила она на Мишку, хлысь его по щеке - вот те и прощенье! А отец жалуется: "Как это вы, братцы? Ведь вы калекой могли оставить меня, какой я работник без рук-то?" Ну, помирились кое-как. Похворал отец-то, недель семь валялся и нет-нет да скажет: "Эх, мама, едем с нами в другие города - скушновато здесь!" Скоро и вышло ему ехать в Астрахань; ждали туда летом царя, а отцу твоему было поручено триумфальные ворота строить. С первым пароходом поплыли они; как с душой рассталась я с ними, он тоже печален был и всё уговаривал меня - ехала бы я в Астрахань-то. А Варвара радовалась, даже не хотела скрыть радость свою, бесстыдница... Так и уехали. Вот те и - всё...

Она выпила глоток водки, понюхала табаку и сказала, задумчиво поглядывая в окно на сизое небо:

- Да, были мы с отцом твоим крови не родной, а души - одной...

Иногда, во время её рассказа, входил дед, поднимал кверху лицо хорька, нюхал острым носом воздух, подозрительно оглядывал бабушку, слушал её речь и бормотал:

- Ври, ври...

Неожиданно спрашивал:

- Лексей, она тут пила вино?

- Нет.

- Врёшь, по глазам вижу.

И нерешительно уходил. Бабушка, подмигнув вслед ему, говорила какую-нибудь прибаутку:

- Проходи, Авдей, не пугай лошадей...

Однажды он, стоя среди комнаты, глядя в пол, тихонько спросил:

- Мать?

- Ай?

- Ты видишь, что ли, дела-то?

- Вижу.

- Что ж ты думаешь?

- Судьба, отец! Помнишь, ты всё говорил про дворянина?

- Н-да.

- Вот он и есть.

- Голь.

- Ну, это её дело!

Дед ушёл. Почуяв что-то недоброе, я спросил бабушку:

- Про что вы говорили?

- Всё бы тебе знать,- ворчливо отозвалась она, растирая мои ноги. Смолоду все узнаешь - под старость и спросить не о чём будет... - И засмеялась, покачивая головою.

- Ах, дедушко, дедушко, малая ты пылинка в божьем глазу! Ленька, ты только молчи про это! - разорился ведь дедушко-то дотла! Дал барину одному большущие деньги-тысячи, а барин-то обанкрутился...

Улыбаясь, она задумалась, долго сидела молча, а большое лицо её морщилось, становясь печальным, темнея.

- Ты о чём думаешь?

- А вот, думаю, что тебе рассказать? - встрепенулась она. - Ну, про Евстигнея - ладно? Вот значит:

Жил-был дьяк Евстигней,

Думал он - нет его умней,

Ни в попах, ни в боярах,

Ни во псах, самых старых!

Ходит он кичливо, как пырин,

А считает себя птицей Сирин,

Учит соседей, соседок,

Всё ему не так да не эдак.

Взглянет на церковь- низка!

Покосится на улицу - узка!

Яблоко ему - не румяно!

Солнышко взошло - рано!

На что ни укажут Евстигнею,

А он:

бабушка надувает щёки, выкатывает глаза, доброе лицо её делается глупым и смешным, она говорит ленивым, тяжёлым голосом:

- Я-ста сам эдак-то умею,