Детство

Брюки, куртки, свитеры, обувь и спортивные принадлежности постоянно были у меня на уме, потому что я хотел хорошо выглядеть и хотел побеждать. Когда мой главный кумир Джон Макинрой, которым я восхищался больше всех, грозно сверкал глазами в ответ на решение судьи, когда сверлил его взглядом, стуча мячом о газон перед подачей, я в мыслях отчаянно уговаривал его: «Нет, не делай так, это плохо кончится, ты потеряешь очко, не делай этого!» — и даже боялся смотреть, когда он именно так и делал: ругался с судьей, а не то еще и швырял ракетку об землю так, что она отлетала на несколько метров. Я до того отождествлял себя с ним, что плакал каждый раз, как он проигрывал, и не мог усидеть в комнате, а выбегал на улицу и, сидя на краю тротуара, оплакивал его поражение горючими слезами. То же и с «Ливерпулем». Проигрыш в финале Кубка Англии заставлял меня, обливаясь слезами, выскакивать на улицу. В этой команде я выбрал себе в кумиры Эмлина Хьюза, в основном я переживал за него, но, разумеется, и за других тоже, в первую очередь за Рэя Клеменса и Кевина Кигана, пока последний не ушел в «Гамбург» и «Ньюкасл». В одном из футбольных журналов у Ингве я прочитал сравнительную статью о Кевине Кигане и его преемнике, Кенни Далглише. Сравнение было проведено чрезвычайно пунктуально, и, хотя у каждого нашлись свои достоинства и недостатки, в результате оказалось, что они более или менее равноценные игроки. Но один момент из этой статьи впечатался мне в память навсегда. Там было сказано, что Кевин Киган отличается экстравертной открытостью, а Кенни Далглиш по натуре, напротив, интроверт.

Даже самое слово «интроверт» приводило меня в отчаяние.

Вдруг и я интроверт?

Или все-таки нет?

Ведь я же, кажется, чаще плачу, чем смеюсь? И разве я не валяюсь целыми днями с книжкой у себя в комнате?

Ведь это вроде бы и есть интровертность?

Интроверность да интроверность… А я не желал быть интровертом!

Интровертность — дальше вообще уже некуда, хуже ее ничего не могло быть.

Но я — интроверт, и эта мысль росла в моем сознании, как раковая опухоль.

Кенни Далглиш держался особняком от всех.

Но я ведь тоже! Но я не хотел таким быть! Я хотел быть экстравертом! Экстравертом!

Час спустя, когда я возвращался через лес домой и по пути залез на дерево, чтобы проверить, далеко ли оттуда видно, на дороге как раз показался мамин «жук», он поднимался в гору, приближаясь к дому. Я помахал ей, но она меня не заметила, и я во весь дух пустился вдогонку за автомобилем, сперва вверх по склону, затем по ровному участку, и влетел во двор, куда она только что въехала, а сейчас, выйдя из машины, закинула на плечо сумку и заперла дверцу.

— Привет! — сказала она. — Поможешь мне печь хлеб?

Наверное, это было в тот год, когда папа отпустил хватку, которой держал нас раньше.

Много лет спустя он как-то сказал, что начал пить тогда, в Бергене.

— Я никак не мог уснуть, — сказал он. — Вот и начал выпивать на ночь по стопочке.

Впоследствии он также сказал, что в Бергене у него впервые появилась подружка.

Тогда он проговорился нечаянно. В начале девяностых я приехал навестить его летом, он был пьян, и я сказал, что ему бы съездить зимой в Исландию.

— В Исландию? — сказал он. — В Исландии я уже побывал. В Рейкьявике.

— Ну что ты говоришь! — сказал я. — Когда это ты туда ездил?

— Помнишь, я жил в Бергене, — сказал он. — Там у меня была подружка, она была из Исландии, и мы с ней ездили в Рейкьявик.

— Но мама же тогда еще была с тобой?

— Да. Мне было тридцать пять, и я жил в студенческом городке.

— Тебе незачем оправдываться. Ты можешь поступать как пожелаешь.

— Ну спасибо, сынок! Уважил!