Детство

Страх перед лисами прошел, кажется, годам к семи. Но его место тотчас заняли другие страхи. Как-то днем я проходил мимо включенного телевизора, хотя никто его не смотрел. Шел утренний фильм, и вдруг — о, ужас! — по лестнице поднимается человек без головы! О-о-о! Я бросился в свою комнату, но это не помогло, я же был тут один и беззащитен, так что надо было поскорее найти маму, если только она дома, или Ингве. Образ человека без головы преследовал меня, причем не только в темноте, как другие мои страхи. Нет, человек без головы мог напасть на меня средь бела дня, и если я оказывался в это время один, то не спасало ни солнце, ни то, что поют птицы; сердце отчаянно колотилось, и страх пронизывал меня насквозь до самых мелких нервных окончаний. Днем было даже хуже, оттого что и на ярком свету могла затаиться тьма. Чего я боялся больше всего, так это тьмы при свете дня. И главное, с этим ничего нельзя было поделать. Бесполезно звать маму, бесполезно искать прибежища на открытом месте, бесполезно убегать. А тут еще обложка случайно сохранившегося у папы старого журнала «Детективмагасинет», который он мне как-то сам показал, на ней был нарисован скелет с человеком через плечо. Обернувшись назад, скелет смотрел пустыми глазницами прямо на меня. Этого скелета я тоже начал бояться, и он тоже возникал передо мной по всякому возможному и невозможному поводу. Боялся я также горячей воды в ванной. Когда я ее включал, труба издавала пронзительный звук, а сразу после него, если вовремя не закрыть кран, — начинала греметь. Эти звуки, такие жуткие и громкие, сводили меня с ума. Был один способ этого избежать — сначала открыть холодную воду, а потом постепенно добавлять горячую. Мама, папа и Ингве так и делали. Я пытался повторить это за ними, но пронзительный звук, проникавший сквозь все стены, вслед за которым начинался все убыстряющийся грохот, словно в подвале кто-то злился, возникали сразу, как только я включал горячую воду, так что я поскорей заворачивал кран и убегал прочь, охваченный непреодолимым паническим страхом. Поэтому я умывался по утрам либо холодной водой, либо теплой, но грязной, оставшейся после Ингве.

Собаки, лисы и водопроводные трубы представляли конкретную, физическую угрозу, и это хоть как-то удерживало мой страх в известных границах: они либо есть, либо их нет. Но человек без головы и скалящийся скелет принадлежали миру смерти, и их нельзя было так же удержать в границах, они могли оказаться где угодно: в шкафу, если открыть его в темноте, на лестнице, когда ты по ней поднимаешься, в лесу, и даже у тебя под кроватью или, например, в ванной комнате. С этими созданиями из мира мертвых я связывал и свое отражение в оконном стекле. Может, потому, что оно появлялось, только когда на улице становилось темно, но это была ужасная мысль — подумать при виде собственного отражения на черном стекле, что там не я, а уставившийся на меня мертвец.

К началу школы в водяных, домовых и троллей никто из нас уже не верил, а тех, кто еще верил, мы высмеивали; но вера в привидения и живых мертвецов никуда не делась, возможно, потому, что от нее так просто не отмахнешься, — ведь что ни говори, а покойники существуют, и тут ничего не попишешь. Другие бытовавшие у нас представления из той же многогранной области мифологии были светлее и безобиднее, как, например, то, что радуга своим концом упирается в зарытый клад. Вплоть до первого класса эта вера была у нас так сильна, что однажды мы отправились на его поиски. Как-то в субботу — кажется, в сентябре — с утра на полдня зарядил дождь. Мы играли на дороге у подножия дома, где жил Гейр Хокон, а вернее сказать, в канаве, которая наполнилась водой чуть ли не до краев. Как раз тут над дорогой высилась взорванная скала, и с ее покрытой травой, землей и мхом вершины сочилась и капала вода. Мы гуляли в резиновых сапогах, непромокаемых штанах и куртках ярких цветов, с завязанными под подбородком капюшонами, которые искажали все звуки: собственное дыхание и каждый поворот головы отдавались в ушах громким и отчетливым шуршанием, в то время как все остальные звуки слышались приглушенно и как бы издалека. По ту сторону дороги над деревьями и на вершине нависшей над нами скалы стоял густой туман. Оранжевые крыши по обе стороны спускающейся вниз дороги бледно просвечивали сквозь серую мглу. Над лесом у подножия горы небо висло пухлым мешком, из которого сеялся моросящий дождь, отчего под опушенным капюшоном в ушах стоял утомительный для напряженного слуха шорох.