Детство и общество

Что же тогда сделало этот конфликт таким универсально важным по своим последствиям? Что отличает — невольным, но решительным образом — отчужденность и строгость немецкого отца от сходных черт характера других западных отцов? Я думаю, это отличие заключается в существенном недостатке истинного внутреннего авторитета (authority) [Этот не слишком-то вписывающийся в данный контекст термин (вероятно, используемый как эквивалент нем. Autorit t), Эриксон употребляет, по-видимому, в качестве компактного обозначения для многомерного смыслового комплекса, включающего такие значения, как: уважение, влияние, вес, полномочия, власть. — Прим. пер.], который проистекает из интеграции культурного идеала и воспитательного метода. Ударение здесь определенно падает на слово немецкогов смысле имперско-немецкого. Поэтому часто при обсуждении положения немца мы думаем и говорим о хорошо сохранившихся немецких областяхи о «типичных», хотя и единичных примерах, где внутренний авторитет немецкого отца казался глубоко обоснованным, опиравшимся, фактически, на Gem;tlichkeit[Уют и спокойствие (нем.).] старых деревень и небольших городов, городскую Kultur[Культура (нем.).] христианское Denut[Смирение (нем.).], профессиональное Bildung[Образование (нем.).] или на дух социальной Reform. [Реформа (нем.).] Дело, однако, в том, что все это не приняло интегрированного значения в национальном масштабе, в то время как образы рейха стали доминирующими, а индустриализация подорвала прежнюю социальную стратификацию.

Жесткость продуктивна только там, где существует чувство долга перед отдающим приказ и сохраняется чувство собственного достоинства при добровольном повиновении. Однако обеспечить это может лишь интегрирующий процесс, который объединяет прошлое и настоящее в соответствии с переменами в экономических, политических и духовных институтах.

Другие западные государства пережили демократические революции. Народы этих стран, как показал Макс Вебер, постепенно перенимая привилегии своих аристократических классов, идентифицировались таким образом с аристократическими идеалами. В каждом французе осталось что-то от французского рыцаря, к каждому англичанину что-то перешло от англосаксонского джентльмена, а каждому американцу досталось что-то от мятежного аристократа. Это «что-то» сплавилось с революционными идеалами и породило понятие «свободного человека», предполагающее неотъемлемые права, обязательное самоотречение и неусыпную революционную бдительность. По причинам, которые вскоре будут обсуждаться в связи с проблемой Lebensraum[Жизненное пространство (нем.). — Прим. пер.], немецкая идентичность никогда не инкорпорировала такие образы в степени, необходимой для того, чтобы повлиять на бессознательные модусы воспитания. Доминантность и жесткость обычного немецкого отца не образовала с нежностью и достоинством той смеси, которая рождается из участия в интегрирующем процессе. Скорее, этот «средний» отец — по обыкновению или в решающие моменты — начинал олицетворять повадки и этику немецкого ротного старшины и мелкого чиновника, то есть тех, кто — «будучи облачен в короткий мундир» — никогда бы не помышлял о большем, если бы не постоянная опасность лишиться малого, и кто продал права свободного поведения человека за официальное звание и пожизненную пенсию.

Вдобавок, распался тот культурный институт, который заботился о юношеском конфликте в его традиционных — региональных — формах. В старину, например, существовал обычай Wanderschaft. [Странствие (нем.). — Прим. пер.]