Детство Лены

Уже два месяца, как я учусь. Мы прошли всю азбуку и считаем до пятидесяти. Ученье дается мне легко. С девочками я лажу, хотя рыжеголовая Сима иногда и посмеивается над моим большим ростом. На Симу я не обижаюсь — она и над остальными смеется. У нее дружба только с кудрявой Ниночкой — водой не разольешь. Обе они живут в Слободке, за Клязьмой, и часто приезжают в школу на лошади. Отец Симы — управляющий фабрикой, а Ниночкин торгует в самом большом магазине на главной улице. Мать каждый день, провожая меня в школу, твердит одно и то же: чтобы я не ссорилась с Симой, отходила в сторонку, а самое главное — слушалась батюшку и учительницу.

Наказы матери излишни. Татьяна Афанасьевна у нас хотя и строгая, но мы ее слушаемся и без наказаний. А батюшки я совсем не боюсь. Он ласковый и добрый. Он больше всех любит меня и Ниночку, потому что мы с ней хорошо поем псалмы.

Сегодня, как и всегда, я бегу в школу раньше времени. Утро ясное и тихое. Солнце покрыто морозной легкой дымкой. На небе узоры, какие бывают на стеклах в зимние дни.

В раздевальне ворчит старенькая, сгорбленная тетя Маша. Она не любит, чтобы ученики приходили в школу не вовремя.

— И что вы, как мухи, летите? Медом, что ли, вас тут кормят? — говорит она, принимая мое пальтишко.

В коридоре уже шумно. Вверху у лестницы девочки о чем-то громко спорят. Слышится Ниночкин смех. Сима горячо убеждает Нюрку:

— Боишься? Так и скажи, что испугалась. Эх ты, бояка!

Нюрка трясет косицами, заикается больше обычного:

— С-с-сама п-п-по-опробуй. Хи-и-и-трая ты!

Ниночка прикрыла ладошками лицо. Ее кудряшки прыгают от смеха. Лиза рассерженно смотрит на Симу и тянет Нюрку за рукав к классу.

— Не выдумывай! Расшибешься! — говорит она. — Зачем ты, Сима, ее подбиваешь?

Завидя меня, Сима отворачивается от Нюрки и говорит:

— А вот Ленка сейчас скатится с перил. Правда ведь, Ленка? А то вон Нюрка боится.

На лестничных перилах нам строго-настрого запрещают кататься.

— Не выдумывай, Сима! Лена, не слушай ее, — останавливает меня Лиза.

Но Сима не отстает:

— Испугалась? Я так и знала. Эх ты, трусиха!

— Я? Я боюсь? И ни чуточки. Я по деревьям знаешь как умею лазить, а это что... Хочешь, попробуем вместе? — разгорячившись, предлагаю я.

— Она сама боится, а других подговаривает, — говорит кто-то.

— Боюсь? Я боюсь?.. Ниночка, держи книги! ’

Сима ложится животом на перила и моментально скатывается. Следом за ней качусь я, за мной — Нюрка.

— Что, испугалась? — спрашиваю я, благополучно слетев вниз.

Нюрка с Симой почему-то молчат. Я поворачиваю голову и в ужасе замираю: у перил — Серафима Львовна.

— Емельянова, — говорит она, не повышая голоса, — сегодня останешься без обеда. И ты тоже, — кивает она головой в Нюркину сторону. — Завтра пусть придут ваши матери.

На Симу заведующая не смотрит. Будто ее нет здесь. По лестнице быстро-быстро сбегает Лиза Кочнова. Она останавливается перед начальницей и, задыхаясь, произносит:

— Это... это не они виноваты. Их Сима подговорила. Простите их, они больше не будут.

Серафима Львовна высоко вскидывает брови и подносит к глазам свои странные очки. Некоторое время она разглядывает Лизу, потом поворачивается к нам и еще раз напоминает:

— Емельянова и Куприкова — без обеда. А ты, Кочнова, после уроков зайди в учительскую, — неожиданно добавляет она.

На уроках мы сидим тише, чем всегда. Лиза, насупившись, сердито сдвигает брови. Нюрка едва слышно всхлипывает. Ей сегодня достанется дома, так же как и мне. А я думаю: почему наказали нас, а Симу нет?

За окном на голой ветке березы покачивается почерневший от заморозков единственный листочек. Холодное солнце уже не в силах вернуть его к жизни.

Вечером

Мать вызвали в школу. Скоро она должна вернуться. В ожидании порки я смирно сижу у окна и посматриваю на улицу. За окном догорает зимний день. На вершинах высоких сосен снег кажется алым. Мать входит в каморку угрюмая, чужая. Она не спеша стаскивает с головы шаль и сбрасывает на кровать жакетку. Потом, сняв со стены ремень, подходит ко мне. Зная характер матери, я даже не пробую защищаться. Мое молчание раздражает ее еще больше. Хотя мне и больно, но я не кричу. Мне жаль мать.

— Да ты что, каменная, что ли? — наконец, плача, говорит она и бессильно опускает руку.

Усталая, с розовыми пятнами на впалых щеках, с измученными большими глазами, в длинном платье, мать через несколько минут уже гладит мои растрепанные кудри и прижимает мою голову к своей груди.

— О, господи, господи, накажи их за это! — шепчет она. — А ты не плачь. На меня не обижайся. Тебя ведь мать побила. Меня вот все били. Я уже в твои годы на фабрике робила.

Под тихий шелест материнского голоса я засыпаю. Вечером меня будит отец. Он присаживается на край постели и виновато спрашивает:

— Болит?

— Не очень, — отвечаю я, боясь его огорчить.

— Здорово она тебя?

Я стараюсь улыбнуться. Отец натягивает на мои плечи сползшее одеяло и, не глядя на меня, говорит: