Детство Лермонтова

День угасал. Лиловые облака едва пропускали красные лучи, которые отражались на черепицах башен и ярких главах монастыря. Звонили к вечерне. Монахи и служки ходили взад и вперед по каменным плитам, ведущим от кельи архимандрита в храм; длинные черные шелковые мантии с шорохом подметали пыль вслед за ними. За дымом кадила трепещущий огонь свечей казался тусклым и красным. Богомольцы теснились. Служба еще не началась.

Арсеньева с внуком вошли в храм и прошли вперед. Мальчик обернулся: между столбами и против царских врат пестрела толпа. Миша разглядывал богомольцев, но толпа прибывала, и скоро все слилось перед его глазами.

Направо, между царскими и боковыми дверьми, стоял образ, искусно выделанный: позолоченный оклад сиял как жар, и множество свечей, поставленных на висячем паникадиле, бросало красноватые лучи на мелкую резьбу. Перед образом стояла кружка. Многие, приложившись к образу, кидали в кружку медные деньги, которые, падая, издавали глухой звук.

Госпожа и крестьянка с грудным младенцем на руках подошли к образу, но барыня с надменным видом оттолкнула молодую мать, и ушибленный ребенок громко закричал. Миша вздрогнул и сделал движение помочь ей, но властная рука бабушки схватила его за плечо и удержала.

В Нижнем Ломове обычно гостили недолго. На ярмарке, куда Арсеньева посылала несколько возов разных товаров, накупили множество вещей. Миша купил себе стихи Державина, Милонова, Жуковского.

С той поры нередко можно было видеть в тарханском саду мальчика в белой рубашечке с книгой в руках, который часами просиживал на скамье перед домом, под купами сиреневых и жасминных кустов, или в беседке, на берегу пруда, у ветел, и, глядя вдаль, медленно повторял напевные строки, в которые вчитывался и вдумывался в одиночестве.

Приехали в Тарханы учиться еще два мальчика, тоже два брата, Юрьевы, доводившиеся родственниками Арсеньевой. Мальчики эти сразу же понравились Мише своей манерой держаться, хотя собою были некрасивы: оба белесые, кожа у них была землистого цвета, глаза — водянисто-голубые. Отсутствие бровей придавало их лицам удивленное выражение. Оба были умны, вежливы и деликатны. Старший Юрьев любил острить, а младший охотно повторял его остроты.

Миша Пожогин, бесцеремонный задира, тотчас же пристал к старшему Юрьеву, почему у него нет бровей.

— А это от папы, — спокойно объяснил Юрьев. — У него тоже бровей нет. Он шутит, что его брови моль покушала.

— А почему не «объела»? Моль насекомое вредное, она жрет или объедает. Уж слишком ты деликатен, ха-ха-ха!

— А вот я покажу тебе, какой я деликатный! — сказал, вскипая, старший Юрьев.

Но Миша Пожогин быстро ушел.

Юный Лермантов тотчас же оторвал листок из черновой тетради и нарисовал Пожогина, у которого изо рта выходили буквы, обведенные грушеобразной линией: «А где же твои брови?» Над безбровым Юрьевым кружил целый рой маленьких точек, изображавших собою моль, а изо рта свисала тоже грушеобразная линия, внутри которой стояло восклицание: «Ай-ай! Мои брови моль покушала!»

С братьями Юрьевыми Миша сдружился. Они учились ровно и добросовестно, и свободного времени у них никогда не было, потому что они или учили уроки, или читали, а больше всего любили танцевать. Арсеньева хотела было поискать учителя танцев, но мосье Капе сказал, что никому не уступит этой должности.

Уроки танцев давались почти ежедневно, что очень нравилось детям. В зале мальчики и Маруся становились парами, и Капе всем показывал, как надо танцевать. После того француз брал скрипку, и начиналось веселье. Вальсировали почти до упаду, пока не закружится голова; скакали в галоп, выучились мазурке, польке…

Капе объяснял фигуры кадрили, показывал па менуэта и, наконец, французские народные танцы. Иногда танцевали под фортепьяно. Аккомпанировала Пашенька, но часто сбивалась и темп не выдерживала. Лучше всех играла Полина Аркадьевна, но она приезжала всего раз в неделю. Посадили играть балалаечника, но Капе его не одобрил. Тогда вспомнили о старике скрипаче, который жил в деревне; он был дирижером домашнего оркестра в театре Михаила Васильевича. Оркестр распался после смерти хозяина, Арсеньева же не требовала музыкальных упражнений от своих мужиков. Теперь она вызвала старого скрипача и велела ему ходить в барский дом, когда понадобится.

Старик платил оброк деньгами: эти годы он ходил играть на селе в дни свадеб, крестин и на деревенских вечеринках, за что ему давали кто сколько мог; деньги почти все он отдавал помещице, а сам кормился на семейных торжествах.

Узнав, что его опять призывают на службу в барский дом, он пропил все свои деньги, всю ночь валялся под плетнем у кабака и причитал, что кончилась его вольная жизнь. Однако в назначенное время явился в барский дом чисто вымытый и игрой своей заслужил общее одобрение.

Старик радовался, что ему разрешили, как прежде, играть на всех семейных торжествах в деревне; Арсеньева же, глядя на танцующих мальчиков, была довольна, что затеплилась новая, молодая жизнь в Тарханах.