Детство Лермонтова

Сдерживая себя, Елизавета Алексеевна поцеловала надушенную голову, когда молодой человек приложился к ее руке. Теперь она обратила внимание, что Юрий Петрович очень любезен, имеет столичный лоск и приятные манеры. Это открытие еще больше ее расстроило. Но тут вошли братья мужа. Мужчинам подали ужин; они стали рассказывать, как они сегодня охотились, затем обратились к Арсеньевой и попросили поведать, как она доехала, какие новости в Москве, что говорят о намерениях врага человечества — Бонапартишки, который с беспримерной дерзостью вздумал идти на Россию.

Арсеньева охотно рассказывала все новости: денежный курс падает; ввоз иностранных товаров и предметов роскоши запрещен; модницы жалуются, что заграничные вещи сильно вздорожали, зато купцы наживаются вдвое.

Про Наполеона говорят очень много. Говорят, что он сосредоточил в Пруссии огромную армию. Кроме пруссаков и австрийцев, в его войсках много иностранных солдат, выставленных вассалами. «Двунадесять языков» готовится Наполеон двинуть на Россию. Говорят, что наглец не может забыть, как он посватался за великую княжну Анну, сестру императора, и ему отказали.

Юрий Петрович, внимательно прислушавшись к сообщениям Арсеньевой, возразил:

— Я полагаю, что сватовство Наполеона — не единственный повод для начала войны. Для этого есть другие причины.

Мужчины с жаром заговорили:

— Наполеон напрасно надеется. Не удастся проклятому злодею его план! Не бывать России под властью французов!

Пока шел политический разговор, женщины притихли. Когда ужин окончился, девицы повели Машу в гостиную, окружив со всех сторон.

Гостиная в Васильевском скромная: на чисто вымытых полах — половики, сплетенные из сношенных материй. Только в середине комнаты, под большим круглым столом на витых ножках, лежал ковер, собственноручно вышитый сестрами, а вокруг стояла старая мебель и карточные столы.

Единственной роскошью в комнате было фортепьяно. Девушки подвели Машеньку к инструменту и стали уговаривать ее спеть. Машенька колебалась.

Матушки и тетушки уселись за карты. Юрий Петрович тоже сел за ломберный стол. Почтительно разговаривая со старшими, он перетасовал карты и роздал их дамам.

Маше стало обидно, что он не обращает на нее внимания. Стараясь скрыть свое чувство, она еще больше его обнаруживала. Вздохнув, она неожиданно решилась и села за фортепьяно.

Как только Маша взяла несколько пробных аккордов, желая освоить голос инструмента в чужом доме, Арсеньева насторожилась. Она знала, что дочь ее играет превосходно, что игра ее вызовет восторг не только дам, но и «Сахара Медовича», как мысленно окрестила она молодого человека, поэтому сурово скавала:

— Я прошу тебя, Машенька, не петь. Музыка тебя утомляет.

Дочь недоумевающим доверчивым взором поглядела на мать, лучшего своего друга и советчика. Мать всегда ей желала добра. Может, в самом деле не петь? Почему? Мать лучше это знает.

Но Юрий Петрович оставил карты, подошел к Машеньке и, устремив на нее ясный взгляд, проговорил ласково:

— Спойте! Хотя бы для меня. Я так люблю музыку!

Маша в волнении опустила ресницы и заиграла. Играла она медленно, вкладывая в каждую ноту особое значение, как бы лаская клавиши и борясь с ними. Игра ее в концертном зале показалась бы слишком задушевной, но здесь, в полусвете свечей, исполнение ее оставляло глубокое впечатление, как тайна, рассказанная взволнованным шепотом, как свет полумесяца над водой в летнюю ночь.

Освоившись, Маша забылась, и душевная буря вылилась наружу. Как поэт в минуту вдохновенного страдания бросает огненные стихи на бумагу, так и она играла, пленяя слушателей. Это было не искусство, а страсть. Слушатели застыли, прислушиваясь к затихающим звукам. Маша запела, и глубокий голос ее, казалось, появился издалека и слился с аккомпанементом. Когда наконец она нашла звук, выразивший ее заветное чувство, она продлила его как могла; и только после этого, медленно потухая и замирая, голос ее угас.

Со слезами на глазах собравшиеся слушали ее.

— Как ты поешь, Машенька! — воскликнула Анна Васильевна Лермантова, порывисто вставая с места и обнимая побледневшую девушку. — Я не могу выразить…

Арсеньевы, гордясь племянницей, наперебой ее хвалили:

— У Маши такая же душа, как у отца. Покойный Михаил Васильевич пел, как херувим.

Юрий Петрович подошел к Машеньке, поцеловал ей руку и промолвил:

— Я знал в Петербурге много артисток, но не слыхал еще такого чудесного голоса…

Елизавета Алексеевна с гордостью подтвердила:

— А что ж! В Москве ее слушали лучшие музыканты и говорили то же. Но разве моя Машенька актеркой станет? А для себя — пожалуйста, пусть поет. Только полечиться надо сначала: слабый голосок, с сипотцой, горло часто болит.

Арсеньева посмотрела на Машу любящим взором, и ее охватила ревность. В темных глазах дочери появился блеск, который появляется в минуты счастья. Лицо Маши стало светлым, сияющим и властным. Ни на одном петербургском балу она не казалась так хороша.