Детство Левы

— Дети, — ехидно сказал начальник ЖЭКа, — должны во время каникул посещать кружки и спортивные секции.

— Всё хорошо, что хорошо кончается, — тревожно сказал папа Сурена и посмотрел на маму Сурена.

— У нас тоже нет вторых штанов, — сказала мама Сурена. — А эти тоже придётся стирать.

Эти слова окончательно добили мою маму.

— Ну что ж, — сказала она. — Если всем наплевать на просьбу женщины, женщина сама должна выполнить свою просьбу.

Она взяла лопату из рук Левона и начала копать землю.

— Ну что мне делать? — жалобно сказал начальник ЖЭКа. — Ну давайте я вам в конце концов действительно куплю новые брюки. Я виноват. Я признаю. Но только не откапывайте вы бога ради обратно этот кабель. Он опасен! Он может разгерметизироваться… И тогда…

— Не нужны мне ваши брюки. Мне нужны наши брюки. — отвечала мама, непреклонно роя землю. — А ты, — сказала она мне, — ответишь за эти фокусы дома по полной программе.

И тут я к стыду своему заплакал.

Должен вам заметить, что быстрые слёзы довольно часто в этом возрасте приводили меня к выходу из тупиков и самых неразрешимых ситуаций. Но во взрослом состоянии это уже никогда мне не помогало. Да и плакать я перестал. А жаль…

Увидев как я безутешно рыдаю, мама плюнула в сердцах, взяла меня за плечи и увела домой, посылая проклятья начальнику ЖЭКа. А начальник ЖЭКа, посовещавшись с отцом Сурена и с его братом Левоном, разрешил им быстренько вскрыть нашу дыру и найти штаны.

Больше того, мама Сурена их постирала, что окончательно примирило мою маму с этой замечательной армянской семьёй.

Вечером все мы пили чай у нас дома и смеялись над этой историей.

— Ну зачем? Ну скажи, зачем ты полез в эту дыру? — смеялась моя мама. — Я только одного не могу понять — зачем ты это сделал?

А я молчал.

Ну что я мог ей сказать?

ЖЁЛТЫЙ ДОМ С БИБЛИОТЕКОЙ

Были раньше в Москве такие дома со сквозными подъездами. Входишь с улицы, а выходишь со двора. Очень удобно. Сейчас правда уже совсем их не осталось. Законопатили, забили.

Ну и так далее.

Но не в подъездах счастье. Хотя — честно говоря — было даже очень удобно. Особенно для тех, кто из школы идёт. Делаешь тут же сразу два дела — попадаешь в свой двор быстрее на пять минут — и заодно смотришь, как там люди живут.

Вот и в нашем дворе был такой старый дом со сквозными подъездами.

…Стоял он тупой коробкой в начале нашей Большевистской со своими сквозными подъездами. Мама его не любила.

— Что за дом уродский! — говорила она. — И вообще эта ваша Красная Пресня, одно название, а вообще пыль, духота, гарь, один сплошной каменный мешок… Ну просто вообще! И кто живёт? Один рабочий класс, прости господи.

На что папа всегда спокойно молчал.

А я начинал с мамой ласково разговаривать.

— И ничего не каменный мешок. Вон какой сквер на Трехгорном валу огромный, в нём заблудиться можно. И Краснопресненский парк, гуляй не хочу. И революция здесь была. Даже две.

— Везде была революция, — упрямо отвечала мама.

— А здесь было две! — не сдавался я.

— Ну и что? — не сдавалась мама.

— Да ничего! — наконец обижался я и уходил в свою комнату.

— Ну вот и поговорили! — кричала мама мне вслед.

А я ужасно не любил, когда кто-нибудь обижал мою родину, мой народ, мою столицу нашей родины и Краснопресненский район столицы нашей родины со всеми его домами, улицами и переулками в особенности. Я начинал злиться, беситься и выходить из себя по страшному. Кричал, плакал и лез драться. И ничего со мной нельзя было поделать. Хоть врача вызывай.

Все в нашей семье привыкли к этой моей особенности. Например, если взрослые говорили о какой-нибудь заграничной тряпке, которую кто-то чудом достал, купил, привёз и так далее:

— Это Франция?

— Нет, Германия.

— Ну как делают, а? Ведь умеют, а? — я тут же высовывался из своей комнаты и говорил нехорошим голосом:

— Наши тоже умеют. Не надо, мама.

И все начинали смеяться.

— А тебя не спрашивают, — сквозь смех кричала мама. — Ты там сидел, и сиди!

— Я сижу, но всё слышу, — говорил я нехорошим голосом.

— У него уши как локаторы, — говорила мама громким шёпотом. — Бесполезно!

…Короче говоря, мне лично этот жёлтый дом со сквозными подъездами тоже вообще-то не совсем нравился.

— Дом барачного типа, — говорил мой папа.

И правда.

Не был похож этот угрюмый грязно-жёлтый дом ни на какой другой знакомый мне дом Красной Пресни — ни на уютные пятиэтажки серого кирпича «с хорошими квартирами» (как говорила моя мама), ни на «новые дома», что стояли на Шмитовском проезде «правильными рядами в шахматном порядке», как говорил папа, ни на сталинские громадины (по направлению к ипподрому), где по преданию жили лётчики-испытатели, ни на наши брежневские уютные крупноблочные «башни» в восемь этажей — на зависть всей Красной Пресне белые-пребелые… Ни на что он не был похож, зараза, со своими сквозными подъездами, а похож он был на кубик из детского набора, который вечером потеряли, а к утру он вырос как гриб, но всё равно я его любил, как и всё прочее на нашей улице.

Да и люди в этом доме жили необычные — по своей удивительной вредности.