Детство Левы

Конечно, в этих маленьких деревянных домиках было что-то загадочное — но Колупаев в два счёта умудрялся разрушить всю загадочность одним грубым прикосновением.

— Вот, товарищи, обратите внимание! — говорил он гнусавым голосом экскурсовода. — Перед вами здание девятнадцатого века. Памятник истории всё такое. Построен купцом Брюхо-Сухо. В тыща восемьсот не помню каком году в этом доме наклал кучу поэт Пушкин.

В жару у калиток по-деревенски сидели бабушки.

— Ну чего, бабка, живёшь ещё? — орал Колупаев.

— Живу, сынок! — отвечала бабка, пытаясь получше разглядеть Колупаева из-под руки.

Мы смеялись неизвестно чему. Маленькие деревянные переулки спускались круто к фабричной набережной. Там работал мой отец, и туда мне идти не хотелось — скучно, глухие корпуса, маленькие окошки.

Мы лежали на пустырях, ковырялись палочками в золе кострищ, пытаясь угадать оставленную печёную картошку, собирали железные пробки от бутылок. Это были наши монеты.

Среди деревянных домиков и пустырей стоял дом, которого мы все почему-то боялись. На его глухой огромной стене с двумя «ложными» окошками был выложен год: 1936-й.

Когда-то кирпич был жёлтым или красным, но дом давно не красили, не ремонтировали, он закоптился и стал почти чёрным, вернее, просто грязным. Поэтому и год был виден с трудом.

Его восемь высоких этажей казались гигантскими среди дореволюционных избушек и деревенских садиков.

— Слабо зайти? — вдруг сказал Колупаев.

…Огромная дверь лязгнула пружиной и мы оказались в темноте.

— Ну вот, — сказал Колупаев значительно. — А теперь я вам кое-что покажу.

Он распахнул ближнюю дверь и вдруг мы увидели то, чего я никогда не забуду. Перед нами была не лестничная клетка, не парадный подъезд и не привычный для меня заставленный барахлом предбанник с четырьмя дверями отдельных квартир.

Вдаль уходил гигантский, невероятный коридор, по бокам которого сплошняком, одна за другой, торчали двери.

— Коридорная система, Лёва! — сказал Колупаев, обращаясь именно ко мне. — Вот тебе время, Лёва! Смотри! Вот видишь, какое время?

Он толкнул меня в спину и неожиданно захлопнул за мной дверь.

Сначала я очень испугался. Потом глаза привыкли, и я разглядел этот фантастический коридор лучше. В принципе, это был ничей коридор. В конце него была, очевидно, громадная кухня. Но в то же время нельзя было назвать это место квартирой. Скорее, это была улица без названия.

По коридору ехал малец на трёхколесном велосипеде, шла женщина с мокрой головой, обмотанной полотенцем, ковыляла бабка с двумя луковицами в руках — но никто мне не удивлялся, никто не спрашивал, кто я и откуда, что, собственно, и поразило меня больше всего.

Опрометью я бросился вон.

Колупаев хохотал, сидя на подоконнике между четвёртым этажом и чердаком.

Сурен и хромой Женька смотрели из высокого окна вниз и молчали.

— Они говорят… — хохотал Колупаев. — Они говорят… ой, не могу… они говорят, что это дом для туберкулезников.

— Чего смеешься, — невозмутимо сказал Женька, по-прежнему глядя в окно. — Мне бабка говорила, есть такие дома для туберкулезников, кто в тюрьме сидел, они все такие. Вышел из тюрьмы, тебя в такой дом прописывают.

— Да я сам в таком доме жил! — обозлился Колупаев. — Нет там туберкулезников.

— Правда, что ли? — изумился Сурен.

— Эх вы, салаги, — Колупаев спрыгнул с подоконника и стал плеваться. Он плевался себе под ноги, длинно и смачно. Меня всегда от этого немного тошнило.

— Есть дома генеральские, — разумно говорил Женька, не отрывая взгляд от окна, — а есть для туберкулезников. Какая разница?

Все помолчали, не зная, что на это сказать.

— А ещё есть второе метро, — вдруг заговорил Женька немножко тише.

— Которое для Сталина вырыли? — делано-равнодушно переспросил Колупаев.

— Сам ты для Сталина. Его ещё для Ленина рыть начали, но не успели. Потом прекратили, а потом, когда война началась, вырыли, но только все думают, что его вырыли так, — Женька длинно провёл рукой вдоль окна, — а его вырыли так…

И он показал рукой у себя над головой, а потом резко опустил её вниз, к полу.

— Шахту, что ли? — изумленно спросил Колупаев.

— Ну вроде того. И на каждом этаже целый город.

— А это кто тебе говорил? — насмешливо переспросил Колупаев. — Тоже бабка?

— Нет, отец. Он там работал. Там магазины, буфеты шикарные, стадион есть. Там всё не так вообще, как здесь, — мечтательно пробубнил Женька и вновь уставился в окно.

Я думал, что Колупаев начнёт яростно спорить, но он отчего-то спорить не стал. Он задумался и вдруг таким же тихим голосом сказал:

— А говорят, от атомной бомбы не умирают. Если за стенкой спрячешься, ещё долго жить будешь. Говорят, только кожа на руках синяя становится. И пупырышки такие, типа звёздочек.

— А у Берии, когда его арестовали, целый склад золота нашли, — опять загробно-тихим голосом сказал Женька. Я вспомнил, кто в моей жизни ещё говорил таким голосом: моя бабка, когда приезжала из деревни. Она всегда рассказывала мне перед сном всякие ужасы.

Теперь была моя очередь, но я не знал, что сказать.

— Хватит, а? — жалобно попросил я. — Кому нужны эти ваши сказки?