ДЕТСТВО МАРСЕЛЯ

Иной раз в корзинке оказывались помидоры или лук, и мы шли дальше, шагая гуськом по траве и наступая на бегущие перед нами тени, удлиненные закатом.

Но впереди еще был замок с пьяницей сторожем и больным догом.

Мы подходили к запертой двери в стене и замирали. Отец прикладывался глазом к замочной скважине и смотрел долго-долго; затем, вынув из кармана масленку от швейной машины, накапывал в дверной замок немного масла. Наконец он бесшумно вставлял ключ, медленно его поворачивал и осторожно, будто она хочет взорваться, толкал дверь. Просунув голову в щель, он долго прислушивался, оглядывая запретную землю, и лишь после этого переступал порог. Мы молча следовали за ним, а он тихо-тихо затворял дверь. Самое трудное еще предстояло.

Правда, мы никого не встречали, но мысль о страшном больном доге преследовала нас постоянно.

Я думал: «Он, наверно, бешеный, — какие же еще болезни бывают у собак?» А Поль говорил: «Мне-то не страшно. Глянь-ка!»

И он показывал горсть сахара, которым собирался отвлечь внимание страшилища, пока папа будет душить сторожа. Говорил он об этом очень уверенно, но ходил почему-то на цыпочках. А мама иногда останавливалась, хватаясь за сердце, бледная, сразу осунувшаяся. Отец, стараясь казаться веселым и нас подбодрить, тихо ее урезонивал:

— Огюстина, это же смешно! Ты умираешь со страху, а ведь ты даже не знаешь, что это за человек.

— Я знаю, какая про него идет молва!

— Молва не всегда бывает справедлива.

— Полковник как-то сказал про него: «Старик совсем оскотинился».

— И наверно даже оскотинился, ведь этот жалкий человек пьет. Но старый пьяница редко бывает злым. А потом, если тебе угодно знать, по-моему, он уже не раз нас видел и молчит просто потому, что ему на все наплевать. Его хозяев никогда нет дома, и мы не причиняем им никакого ущерба. Чего ради он станет гнаться за нами, когда нога у него не сгибается, а собака больная?

— Боюсь, — отвечала мать. — Может, это глупо, а я боюсь.

— Ну так вот, если ты не перестанешь ребячиться, я войду в замок и попрошу у сторожа разрешения, и дело с концом.

— Нет-нет, Жозеф! Умоляю тебя, не надо! Это сейчас пройдет. Это у меня от нервов, просто от нервов… Сейчас пройдет…

Я смотрел на нее: белая как мел, она стояла, забившись в кусты шиповника, не чувствуя его острых игл. Через минуту, глубоко вздохнув, она с улыбкой говорила:

— Вот и отошло от сердца! Идем же!

Мы шагали дальше, и все сходило как нельзя лучше.

***

Июнь был для меня месяцем без воскресений; казалось, он тянется меж двух высоких стен, словно длинный тюремный коридор, замыкаясь где-то вдалеке массивной железной дверью, которая открывает доступ к стипендии.

Это был месяц «генеральной проверки», которой я занимался с увлечением, но вовсе не из любви к науке, а из тщеславного желания занять первое место и защитить честь своей школы на улице Шартрё.

Движимый тщеславием, я очень быстро превратился в кривляку. На переменах я в одиночестве ходил взад и вперед вдоль стены школьного двора. С важным видом и блуждающим взором, бормоча что-то себе под нос, я «проверял» свои познания на глазах у товарищей. Они не смели приблизиться к Мыслителю; если же какой-нибудь смельчак со мной заговаривал, я притворялся, будто сошел с высот Науки, и окидывал дерзкого взглядом, полным горестного изумления, а мои «болельщики» шепотом его журили.

Комедия, которую я разыгрывал, вживаясь в нее как актер, имела и свою полезную сторону: так порой комедиант, играя героя, становится героем подлинным. Мои успехи в науках изумляли учителей, и в день экзамена, явившись в отложном воротничке, и галстучке, бледный, с прилизанными волосами, я с честью постоял за себя.

Директор моей школы, имевший знакомых среди членов жюри конкурса, сообщил нам, что мое сочинение «было всеми отмечено», что диктовку я написал на «отлично», а почерк мой получил хорошую оценку.

К несчастью, я не решил вторую задачу по арифметике. Правда, условие ее было составлено так замысловато, что из двухсот претендентов на стипендию понял и решил задачу только некий Олива, который и занял первое место; я занял второе.

Меня не бранили, но все были разочарованы; а затем все пришли в негодование, когда мой школьный директор, стоя во дворе среди преподавателей, прочитал вслух роковое условие. Он сказал — да, сказал в моем присутствии! — что при беглом чтении он и сам ничего не понимает в этой задаче.

Однако всеобщее негодование улеглось, когда стало известно, что Олива не был коварным чужаком — он тоже учился в начальной школе по соседству, на улице Лоди; весть о том, что оба победителя, занявшие первые места, «свои ребята», обратили мою неудачу в успех.

Ну, а я — я был глубоко разочарован и подло старался развенчать грозного соперника, уверяя, что мальчик, умеющий так ловко расправляться со сплавами, может быть только сыном фальшивомонетчика.