Детство Марселя

Берлодье, склонив голову над тетрадью, каллиграфически записал эту фразу, сопроводив ее прелестной руладой и вызвав взрыв смеха. Тиэйч, пораженный тем, что слышит сейчас птичье пение за своей спиной, быстро обернулся и оглядел скамьи. Он увидел тридцать физиономий, выражавших почтительное внимание, а Берлодье, держа вставочку в руке, поднял на него глаза — в них светилась сама невинность.

Тиэйч затворил окно и, не спуская с нас взора, медленно двинулся к кафедре. Но едва он повернул к нам спину, собираясь занять свое место, как птичка весело его окликнула:

— Тиэйч! Тиэйч!

Тиэйч сделал поворот кругом и окинул нас взглядом, в котором сверкнула угроза.

— Какой дурак свищет здесь птицей? Гробовое молчание.

— Хорошо, — сурово сказал он. — Я вижу, что с искусством этой птицы сравнится лишь ее трусость. Я сказал: трусость.

Брезгливо скривившись, он повторил это слово. Но в закоренелом преступнике Берлодье оно не вызвало никаких чувств, ничего, кроме неудержимого смеха, который он ловко скрыл, притворившись, будто чихает. Заряд Тиэйча пропал даром

После двенадцати, во время урока математики, Петунья показывал нам на классной доске свой фокус — примеры на приведение дробей к общему знаменателю; фокус этот ему неизменно удавался. Вскоре математик обнаружил, что каждая его победа отмечается негромкой соловьиной трелью. Петунью долго мучило любопытство, пока он не увидел в третьем ряду юного Берне. Экстерн этот был совершеннейший пай-мальчик, но когда он писал, губы его сами собой складывались в трубочку; издали могло показаться, что он свистит. Показалось это и Петунье. Он поздравил Берне с «ценным для общества талантом» и отправил в угол подле печки, обещав вдобавок оставить в классе после уроков. Берлодье испугался было, что экстерн его выдаст. Но Берне, отличавшийся необычайной робостью, не посмел ничего сказать; он до конца урока простоял на позорном месте в углу, благонравно сложив руки на своей покорной судьбе груди и являя собою пример хорошего ученика, который даже в углу стоит безукоризненно, чем и доказывает свою невиновность.

Берлодье тронуло это поразительное смирение; когда забил барабан, выпуская нас на волю, и началась обычная сутолока у входа, Берлодье, сделав вид, будто натягивает шнурки на ботинке, пустил дивную руладу, чтобы реабилитировать мученика, застывшего в своем углу. Петунья был строг, но справедлив и без колебаний признал невиновность Берне

— Господин Берне, — сказал он, — боюсь, что я несправедливо наказал вас. Постараюсь это исправить и вознаградить вас за достойное поведение и дисциплинированность. Примите мое одобрение, господин Берне.

«Господин Берне», покраснев от гордости, пошел к своей скамье за портфелем, а Петунья в полной тишине продолжал

— Что же касается бесчестной птицы, которая позволила осудить невинного, то, я думаю, она должна испытывать стыд от такого поступка, и этот стыд, усугубленный презрением товарищей, послужит для нее достаточным наказанием Во всяком случае — на сегодня. Идите!

Легким, но бесконечно печальным свистом Берлодье выразил свое глубокое раскаяние. Петунья пропустил это мимо ушей, иначе ему пришлось бы поднять шум и начать расследование, которое, конечно, ни к чему бы не привело; однако я заметил мрачную решимость в его глазах, что показалось мне недобрым предзнаменованием, предопределившим судьбу нашей птицы.

***

И только к вечеру, в классной, Пейру удалось заткнуть глотку щебетунье.

В половине шестого, в тишине, свидетельствовавшей о нашем прилежании, когда наш наставник читал газеты за кафедрой, послышалась робкая рулада, похожая на первую трель соловья, пробующего голос.

Всех в классной вдруг охватило необычайное рвение. Бене-зет и Гамбье, игравшие в шашки, спрятали картонную шашечницу в парту и открыли наудачу какие-то учебники, Ланьо бросил Буффало Билля на произвол судьбы (хоть и привязанного к столбу пыток), а я стал лихорадочно листать свой латино-французский словарь.

Но всех превзошел сам Берлодье. Окруженный цветными карандашами, хватаясь то за ластик, то за циркуль, он срисовывал карту Франции из разложенного перед ним географического атласа с таким усердием, которое казалось уже чрезмерным.

Пейр даже не поднял глаз.

И вот в то самое время, когда Берлодье, низко опустив голову и отставив локоть, проводил черную черту с помощью линейки, раздалась продолжительная трель, зазвенела на высокой ноте, затем, постепенно затихая, оборвалась. Пейр встал с совершенно невозмутимым видом и, даже не глянув в нашу сторону, спустился с кафедры, не спеша, словно прогуливаясь, подошел к Ламберу и наклонился над его письменной работой. Стоя к нам спиной, Пейр сделал какие-то замечания. Мы услышали щелканье, затем птичка залилась песней, которая была куда краше оперения Берлодье. Пейр не оглянулся, и я подумал, что он, может быть, плохо слышит, но скрывает от нас свою глухоту, и мне стало от этого немножко грустно.

Птица умолкла. Тогда Пейр подошел к другой парте и проявил живейший интерес к задачам, которые решал Галюбер, юный ученый из пятого класса «Б»1.