Детство Понтия Пилата. Трудный вторник

И тут я снова увидел желтые глаза чудовища. Фигурки в них не было. А на месте зрачка было какое-то рыжее насекомое, одновременно похожее на шершня и на скорпиона, потому что по бокам у него трепетали крылья, а сзади подрагивал изогнутый хвост с крючковатым жалом.

Я явственно ощутил, что это насекомое напугано и хочет улететь или отпрыгнуть в сторону. Но деться ему некуда.

И поэтому оно прыгнуло мне на горло – горло у меня еще оставалось, – раздирающе вцепилось лапами, обжигающе прилипло животом, удушливо дохнуло мне в ноздри обидой, отчаянием…

Я снова то ли закричал, то ли засмеялся. И тотчас ко мне вернулись тело, ноги и руки. И эту терзавшую меня гадость я рукой сорвал с горла, бросил на стол и стал давить ногой, наслаждаясь оглушительным хрустом, упиваясь собственной яростью и любуясь огненно-оранжевым цветом того клокочущего и шипящего пузыря, в который под моей ногой превращалось казнимое мною насекомое.

«Прекрати! Хватит! Прекрати!» – кричал мне на ухо Рыбак. Но у меня не было сил прекратить и остановиться.

«Прекрати! Кому говорю?!» – крикнул Рыбак и ударил меня ладонью по лицу.

… Я очнулся.

(3) То есть я открыл глаза и увидел, что сижу на столе и правой рукой раздираю себе горло, а левой ногой что-то одержимо втираю в столешницу.

Череп-кубок лежал на полу в нескольких шагах от стола. Под ногой у меня ничего не было. Но по горлу на грудь сползала липкая и жаркая струйка.

«Рассказывай, что видел», – тихо и спокойно велел Рыбак.

«А ты будто не видел?! – гневно и яростно накинулся я на гельвета. – Не слышал, как кралось вдоль стены какое-то животное?! Не видел, как вошла моя мать, Лусена?!.»

Я принялся описывать всё мною пережитое. И свой рассказ то и дело прерывал обиженными восклицаниями: «Ты что, не видел?!», «Хватит прикидываться! Хоть раз скажи правду!»

Ни на одно из этих восклицаний Рыбак не ответил. Молча слушал меня, качал головой и улыбался.

А когда я кончил кричать и рассказывать, сказал:

«Я кое-что видел. Но, как выясняется, не то, что явилось тебе».

«Не ври! – огрызнулся я. – Ты вовремя подавал мне команды. И в первый раз очень вовремя ударил меня! Ты должен был видеть ту же или очень похожую картину! Неужели не ясно?!»

Рыбак усмехнулся и сказал:

«Ты еще раз перескажи мне. Только тихо и спокойно».

Я снова кинулся пересказывать, попутно стараясь унять нервную дрожь.

А в самом конце вздрогнул и прошептал:

«Неужели Лусена – мой враг? Неужели это она заставляла меня заикаться?»

Улыбка мгновенно исчезла с лица Рыбака.

«Не болтай глупостей! – сказал он сурово. – Мать не может навести порчу на сына».

«Она мне не мать! Она мне – мачеха!» – вдруг злорадно выкрикнул я. И сам удивился, что я это выкрикнул.

Рыбак же покачал головой, вздохнул и сказал:

«Неважно – мать или мачеха. Порчу на тебя, как теперь выясняется, наслала Морриган. Та самая, которая явилась нам на кладбище».

«Какая еще Морриган?» – сердито спросил я.

«Злобное создание, – пояснил Рыбак. – Мы, воины, называем ее «оранжевым врагом». Она имеет обыкновение объединять в себе два цвета – красный и желтый – и принимать облик близкого тебе человека. Когда-то она сделала тебя заикой. А теперь, узнав, что ты стал охотиться за силой, решила снова напугать и подтвердить свою власть… Но она просчиталась. Мы приготовили ей правильную встречу».

Рыбак снова довольно ухмыльнулся и укоризненно сказал:

«Похоже, ты самого главного не заметил».

«Чего именно? Может быть, подскажешь?» – обиженно спросил я.

Рыбак перестал ухмыляться, помолчал, пристально и сурово на меня глядя. Потом сказал:

«Ты говоришь, говоришь, говоришь. И ни разу не заикнулся. И даже сам не почувствовал… Ты, римлянин, раздавил свое заикание. Будем надеяться – навсегда».

Глава четырнадцатая Пила

Ну, давайте посмотрим… Полба добротная… Так. Соль. Надо бы покрупнее. И чтобы «крупицы блестели»… Нет, заменять не надо… Мирра – хорошо. Как у поэта: «Не привозили еще кору слезящейся мирры…» А ведь и впрямь слезится… Зачем тебе знать откуда стихи? Ты лучше скажи, Перикл, где красный шафран? Где фиалки?… Интересно получается. Чего ни хватишься в вашей Иудее, ничего у вас нет… Молчи и не возражай, когда к тобой говорит римский префект… Тем более когда шутит… Ведь он над самим собой подшучивает…