Детство (Повесть)

Мать несколько успокоилась. К полудню она собралась навестить своих родных и взяла меня с собой.

Когда мы проходили мимо лавок, белобородый Сабир чуть слышно пробормотал: «Лягушонок!» Я задрожал от негодования. Но мать заторопила меня:

— Идем, идем быстрее!

— Да, он лягушкой обзывает! Дразнит…

— А пусть его, он просто забавляется от скуки. У каждого есть какое-нибудь прозвище. Не обращай внимания, это всего лишь шутка, — говорит мать.

«Лягушка»— было прозвище деда.

На углу я ненадолго остановился. Здесь зиму и лето обитал на подстилке из, сена юродивый — одетый в рубище старик с длинной, свалявшейся бородой. Старик каждый день готовил себе постную похлебку на свече и тем вызывал любопытство ребятишек. Меня привлекало и другое: юродивый часто напевал разные песни, а голос у него был чистый, приятный и выразительный. На этот раз старик проповедовал что-то нараспев. Я постоял немного, послушал. Мать тем временем ушла далеко вперед.

Против мечети я опять задержался. У мечети высокий минарет, и я, проходя мимо, всякий раз останавливался, пораженный его величием, и пробегал взглядом от основания до его верхушки.

У дедушкиной калитки мать оборачивается, видит, что я догоняю ее, и проходит на внутреннюю, женскую, половину двора. А я заглядываю в сапожную мастерскую.

— Э, заходи, заходи! Что так редко показываешься? — не переставая орудовать шилом и дратвой, с усмешкой говорит мне подмастерье по имени Эргаш.

Не обращая внимания на его намек, я серьезно, по-взрослому приветствую всех:

— Салам! — и прохожу прямо к деду, на почетное место напротив двери.

Дед крепко обнимает меня, раза два похлопывает по спине и принимается за работу. Я пристаю к подмастерьям, к дядьям, потом убегаю к бабушке.

Бабушка с матерью беседуют, расположившись на террасе.

— Заходи, мой мальчик, заходи, милый! — говорит бабушка, обнимая меня и чмокая в обе щеки.

Я тотчас начинаю гоняться за горлинками, свободно разгуливающими по террасе.

— Бой-бой-бой, ну и озорник же ты! — с укором говорит мать. И опять поворачивается к бабушке.

Ко мне подходит тетка, жена дяди Эгамберды.

— Идем, племянник, я научу тебя шить на машине. Это такая штука, застрекочет — и, не успеешь оглянуться, уже сшито. Идем, сам увидишь. Три дня назад дядя твой из города привез ее.

Тетка ведет меня в дом. Я обгоняю ее, бегу впереди. Машина новая, блестит вся. Я смотрю на нее, как на чудо. Потом отодвигаю тетку, овладеваю ручкой, верчу и так и этак, открываю блестящие металлические заслонки, заглядываю всюду. Тетка начинает сердиться: «Нельзя так, это вещь хрупкая, нежная!» Она садится за машину и принимается выстрачивать какие-то вилюшки на голенище ичига. Но мне и эта новинка скоро наскучила, я бегу на первый двор, в мастерскую.

Дед уже ушел на полуденную молитву. Я радуюсь этому. Тотчас бросаюсь к его колоде, отбиваю пестом попавшийся под руку кусок кожи и вырезаю из него жужжалки. Только никак не могу вырезать по душе.

Старший дядя, Эгамберды, замечает мою проделку, сердится, бранит меня:

— Э-э-э, да ты с ума сошел! Вой-бой, всю кожу изрезал, дурень! Уходи сейчас же, дед придет — поколотив тебя. — Он вырывает у меня из рук сапожный нож, подбирает куски кожи.

А я — хоть бы что — начинаю пересмеиваться с подмастерьями, с учениками.

Вернувшись после молитвы, дед садится за работу и сразу же замечает мои проказы.

— Ийе, что это такое? Разве можно зря портить, дурень! Мало ли тут кожи изведено! Убирайся на улицу! — кричит он, краснея от гнева.

Я сижу, насупившись, обиженный.

— Иди принеси воды, будем разводить клей, — посмеиваясь, уже мягко говорит дед.

Я хватаю кленовую чашку, мчусь на внутреннюю половину двора и через минуту бегу обратно с полной чашкой воды.

— Молодец! Ну и проворен Же ты, сорванец! — хвалит меня дед, мизинцем прочищая заросшее волосами ухо. — Иди-ка, поиграйся! — прибавляет он, видимо не желая, чтобы я мешал подмастерьям.

Но мне вовсе не хочется уходить на улицу, и я копошусь в мастерской, забавляясь то тем, то этим. Оба дяди, не поднимая головы, шьют ичиги.

Ученики и подмастерья потихоньку напевают что-нибудь или же рассказывают друг другу разные занимательные истории, жалуются на жизнь, на всякие трудности. Руки у них проворные, ловкие — уколол шилом и уже скрипит, дратвой, разводя концы на весь размах рук. Вот худой, чахоточного вида подмастерье с десятком седых волосков на бороде тихонько затягивает песню:

Милая Латифа,
Славная Латифа!
Ты по веточке пройдись,
По листочку порезвись,
Цветик мой, Латифа!..

Голос у него приятный, напев нежный и немного печальный.

— Повторить! — выкрикивает кто-то.

— Здорово! Хвала вам, мастер! Продолжайте! — требует пухлощекий молодой подмастерье.

А дед уже злится.

— Эй, довольно! — строго обрывает он. — Занимайтесь своим делом. И шутки и песни хороши в меру, а лишнее уже ни к чему, так у нас принято!