Детство Ромашки

В одну минуту я натянул сапоги и выскочил на крыльцо.

Евлашиха сидела под грушей, обессиленно откинувшись спиной на ствол. Комкая в коленях шаль, она порывалась что-то сказать и не могла — мешала одышка. Бабаня стояла перед ней, сунув руки под фартук, и не то с презрением, не то с сожалением говорила:

Помолчи. Я тебе не свекруха, не мачеха-лиходейка. В разных краях выросли и состарились. Не закинь судьба в Балаково, век бы тебя не увидала. Сколь ты меня узнала, гадать не стану. Только я вот тут вся. Из этого дома уйду — такая же останусь. Знаю, купила ты флигель и вольна им распоряжаться. Но демонить меня не дозволю. С тобой да с Горкиным я за все блага земные не породнюсь. Один раз я выстояла твой крик. Думаю, собака лает, а ветер носит. В другой раз закричишь — не устоишь, Евлампьевна. Прямо говорю, душевно.

Все же отнял у меня Горкин. Изничтожил он меня, души лишил! — стонала Евлашиха.

Да не срамись ты! Души тебя лишили! А подумала бы, есть она у тебя, да какая? Ведь чего ты сюда прибежала? Кричать, чтобы мы живей из флигеля выбрались? Выберемся.

Только не пойму я, Евлампьевна, зачем он тебе нужен? Не устояла с капиталом, а из этого флигеля тебе одна дорожка — на погост. Дышишь-то уж из последних сил.

Что ты меня хоронишь?! — взвизгнула Евлашиха.

Сиди, сиди, отдышись, в разум войди.

—Хоронить!.. Меня в ступе не утолчешь. Я еще крылья-то разверну! На меня еще покрасуются!..

В калитку вошли дедушка, за ним Горкин и Махмут Ибрагимыч.

—А я слушаю: кто это скандалит на все Балаково? — смеясь, воскликнул Дмитрий Федорович.

Евлашиха затряслась и, почернев лицом, выкрикнула:

—Уйди, разоритель, зенки выдеру!

—Одурела баба! — отмахнулся Горкин, направляясь к крыльцу. Поравнявшись со мной, задел локтем, кивнул к дверям: — Ну-ка, иди за мной!

Я остался на месте.

—Ах ты ерш озерный! — Он со смехом потянулся к моему уху.

Я спокойно отстранил его руку, сказал:

—У вас свои есть, за них и хватайтесь!

—Правильно мыслишь. Молодец! — И Горкин толкнул меня в грудь.— Ну парень! Такие мне по нраву. Наумыч! — крикнул он дедушке.— Гляди, какой Ромашка-то! Кончится кутерьма с революцией, разверну опять дело в Балакове, посажу его в конторе за главного.

Она не кончится,— сказал я, не глядя на Горкина. Он, видимо, уже забыл, о чем говорил, и спросил:

Что не кончится?

—А революция, говорю, не кончится,— рассердился я, убегая с крыльца.

Минут пятнадцать — двадцать я колол дрова, выбирая самые сучковатые поленья, а потом за мной пришел дедушка и позвал домой.

—Ну-ка, ерш, присаживайся,— весело встретил меня Горкин, выбрасывая из саквояжа чистый лист бумаги, ручку и чернильницу с золоченой навинчивающейся пробкой.— Пиши!—Откинув полы пиджака и сомкнув на пояснице руки, он заходил по горнице.— Пиши так: «Доверенность. Я, гиль-дейный купец Горкин Дмитрий Федорович, вручил сию доверенность крестьянину Курбатову Данилу Наумовичу на право получения трехсот голов бычков и нетелей в хозяйстве скотопромышленника Уральского казачьего войска господина полковника Овчинникова Ульяна Аристарховича, расположенном в поселении Семиглавый Map. Сия доверенность одновременно является свидетельством на право перегона скота от Семиглавого Мара до слободы Покровской».— Он взял у меня доверенность и, слегка колебля лист и дуя на него, проговорил:— Все! Зискинд печать прихлопнет, и можно выезжать.— Махнул доверенностью в сторону дедушки.— Что там тебе, Наумыч, в дорогу — брезенты, мешки, муку, пшено,— бери безотчетно. Ключи ж от амбаров у тебя. А ты, Ибраги-мыч, давай ищи фургон и пару коней надежных.

Ох, верткий ты, Митрий Федорыч! Балаковский купца сапсем руки опускал, а ты, как сазан-рыба, прямо через невод прыгаешь.

А-а, балаковские!..— сворачивая доверенность и вкладывая ее в бумажник, пренебрежительно протянул Горкин.— Башку потеряли твои купцы балаковские. Староверы, олухи царя небесного! Ну, а я и без земного и без небесного царя обхожусь.

Мне надоело слушать горкинскую похвальбу. Я поднялся и, не сказав ни слова, пошел из горницы.

Евлашихи во дворе уже не было, а бабаня беседовала у калитки с высоким сухопарым мужиком. Держа шапку под локтем, он неуклюже копался в мешке и, поднимая лицо, что-то говорил ей.

—Да ты хоть во двор зайди,— просила его бабаня.

Он встряхивал русыми волосами, огребал рукой светлую бороду и отмахивался:

Ни-ни, любезная! И так душой изболел. И не обессудь, не обессудь...

Ромашка! — взволнованно позвала меня бабаня.— Из села Осиновки человек-то. Письмо нам от Поярковых.

Я подбежал к калитке в ту минуту, когда мужик достал из мешка и передавал бабане небольшой сверток и сложенную пополам тетрадь, перевязанную черной шерстяной ниткой.

Господи,— схватила его за руки бабаня,— да зайди хоть на минутку! Расскажи, как они там...

Матушка, не могу.— Мужик приложил руку к груди.— Кони на Волге стоят. За сыном я. Телеграмму получил: встречай в Балакове с пароходом. Я, знамо, прямо к пристани. Двое суток в пути-то. Поставил коней, мальчишку подрядил постеречь, а сам вас кинулся искать, душой измаялся. Ну-ка да пришел он, пароход-то?!