Детство Ромашки

Отсюда мне виден весь двор, а крыльцо и Горкин, сидящий на ступеньке, так близко, что я слышу, как он что-то бормочет, обшаривая карманы пиджака.

Под сараем возле лошадей — Серега. Дедушка берет его в Семиглавый Map. Если придется гнать нетелей, еще человека два искать надо: с трехсотголовым стадом работы немало.

Серега с первого же часа прилип к лошадям. Саврасого мерина почему-то назвал Пронькой, а кобылу — Буркой. Весь день он около лошадей, чистит их то и дело, растеребливает хвосты, гривы и разговаривает, как с людьми.

Вот и сейчас стоит у кормушки и, взбивая в ней сено, с укоризной выговаривает Проньке:

—Нет в тебе никакой совести! И не води, не води ушами, овса не будет. Лопай сено!

Пал Палыч купил Сереге брезентовые сапоги, штаны из синей вигони. Хотел купить еще и картузишко, но денег не хватило, а попросить у кого-нибудь взаймы Серега не дозволил. Бабаня отдала ему поношенный Макарычев картуз с лаковым козырьком. И сейчас этот козырек то блеснет на нем, то померкнет.

Бурка вдруг звонко взвизгнула, и Серега, подскочив к ней, крикнул так, что Горкин вздрогнул:

Пронька, жадюга!

Чего там? — спросил дедушка, выходя на крыльцо.

Да Пронька Бурку кусает! — откликнулся Серега.

Что за парень? — спросил Горкин.

Как сказать, Митрий Федорыч... Кинула жизнь в Ба-лаково да вот ко мне притулила. Беру его с собой в Семиглавый.

Садись-ка вот,— дотронулся Горкин до ступеньки, указывая место рядом с собою. Когда дедушка сел, пожаловался: — Перепил я, все нутро в огне. Со всеми пил. Помню только, что с коньяка начали, а что потом пил, хоть стреляй, не скажу.

—Что ж, дело, должно, требовало,— сказал дедушка.

—Какое там дело!—отмахнулся Горкин.— Гордость захлестнула. Решил: куплю хутор и сразу во всех званиях окажусь,— купец, пароходчик и помещик. А Мальцев — такое ухо, чтоб ему подавиться!—дразнит: не купишь, кишка тонка — и ломит, подлец, чистым золотом или акциями иностранных компаний. Ну и вывалил я ему двадцать пять тысяч золотыми.

Этак-то, Митрий Федорыч, капиталец раструсить живо можно,— заметил дедушка.

Дураку можно, а я не лыком шит, не без башки,— опять со злом откликнулся Горкин.— Мальцев, видно, так же думает, как ты сейчас. А я в теперешней неразберихе, что революцией называется, два миллиона наобум кидаю. Другие денежки в кубышки да в ведрушки, а я на дела.

Дедушка набил трубку, закурил.

Чего молчишь?

Да так, Митрий Федорыч, задумался малость,— ответил дедушка.

Горкин рассмеялся, а затем передразнил:

—«Задумался ма-алость»!.. Бросай голову ломать, Нау-мыч. Нехай она у таких, как я, по швам трещит, а ты был, есть и останешься человеком.

Дедушка помолчал, пососал трубку и, медленно приподнимаясь, с усмешкой сказал:

Ты меня, купец, извиняй, ежели что не тем словом назову. Ты миллионы наобум кидаешь, а у меня капиталу малость побольше, и цена ему называется — жизнь. Вот я и раскидываю умом, как бы мне жизнь-то не наобум кинуть, а с расчетом. Ты миллионы кидаешь, мыслишь: наживусь при случае,— а мне жизнь на жизнь не нажить, сколь я ни исхитряйся, но и тратить ее попусту смысла нет. А ты меня на пересмешки. Хорошо хоть человеком считаешь, а то ведь у которых из таких, как ты, нам, кроме как «галах», и имени нет.— Дедушка стоял перед Горкиным, слегка сгорбившись. Солнце играло в его мохнатых бровях и словно гладило по просторным залысинам.

О, да ты, Наумыч, философ! — засмеялся Горкин.

С таким прозвищем не встречался. Может, оно и хорошее, может, ты и изругал меня. Наплевать! — И дедушка, придерживая рукой бороду, плюнул.— А вот что мужик я, крестьянского звания и званию тому цена грош ломаный, знаю. И еще вот чего у меня...— Он протянул к Горкину свою просторную ладонь с толстыми, слегка согнутыми пальцами.— Вот в голове-то и идет размышление. Все вы там, горкины, Мальцевы, меж пальцев, как вода, уходили, а ежели мне теперь пальцы сжать, чего получится? — Дедушка сомкнул пальцы в бугроватый костистый кулак и рывком опустил.

Не выйдет, Наумыч. Мы вас капиталом задушим.

Душат веревкой, а она о двух концах,— усмехнулся дедушка.— Давай-ка про дела потолкуем. В Семиглавый-то когда же? Я на ходу. Мне вон только харчи с одежонкой в фургон сложить да ворота открыть. За тобой дело.

—Чай пить идите! — раздался в сенях голос бабани. В ту же мтгнуту она вошла в горницу. Увидела меня, «остановилась:— Чего это у тебя глаза рассиялись?

Своих глаз я не видел, но мешя переполняла необыкновенно радостная гордость за дедушку. Я знал его сильным, справедливым, добрым и ласковым, но ©от таким, каким он стоял перед Горкиным, видел -впервые. Казалось, за его широкими плечами стоит еще одна сила, и такая могучая, что ее никому никогда не сломить и от которой Горкину не укрыться.

—Ну, влил ты мне разума, Наумыч,— с усилием поднимаясь с крыльца, рассмеявшись, сказал Горкин.

Когда-то он (Представлялся мне человеком страшным. Дедушка и то, казалось, опасался его. А теперь я увидел, что он боится дедушку и смех его хоть и бодрый, но деланный, притворный.

Они ушли в кухню, а я стал ждать Ибрагимыча и доктора.