Детство Ромашки

Я выскакиваю на крыльцо. Он хватает меня за рукав:

—Бежим пожар глядеть!

Белая Акимкина рубашка мелькает передо мной. Мы пробежали мимо одного воза, другого, третьего, и вот Акимка уже на колесе, вот уже и на грядушке воза. Проворно перехватывая веревки, он карабкается по кулям и, оглядываясь на меня, кричит:

—Чего стоишь? Лезь по моему следу!

Пока я лезу, он уже на верхушке воза и кричит оттуда:

—Вот горит, аж полыхает! Давай живее!..— Он протягивает руку и втаскивает меня на воз.

Стоим на возу рядом, держимся друг за друга. Из построек на свисловском подворье пожар не тронул только деревянного амбара — все остальное в огне. Языки пламени сталкиваются, качаются в вышине...

Вокруг двора с иконой, поддерживаемой утиральниками, идут несколько женщин и поют тоненькими, дребезжащими голосками.

—Чего это они? — спрашиваю Акимку.

—А пожар умаляют, дуры! Ишь, амбар-то не загорается!.. Разгундосились, ума нет! — И Акимка зло плюнул.

В воротах, не тронутых пожаром, то появлялся, то исчезал Свислов. Он поднимал руки, грозил кому-то палкой, бросался к мужикам, но тут же убегал во двор.

Мужики сходились кучками, переговаривались, садились на землю.

Дедушка, Дмитрий Федорович и Макарыч стояли на бугорке, и тени от них, качаясь, далеко тянулись по пустырю.

В стороне от ворот высилась целая гора подушек, одеял, дерюжек и разных домашних вещей. Свислов выволок небольшой окованный сундучок, забросал его подушками, прикрыл войлоком и сел, подперев грудь палкой.

—Ишь капиталы спасает! — Акимка почесал затылок.— Ох, не в тот час угодили...— И вдруг замолчал, цепко схватил меня за плечо, спросил тревожно: — Дашка где?

Я не успел ответить. Он соскользнул с воза, и его рубаха замелькала среди людей, толпившихся возле горевших построек.

Я никак не могу его догнать. Он то пропадет за народом, то вынырнет и промчится мимо, не слыша, как я, надрываясь, кричу ему:

—Акимка, у Макарыча Дашутка! У Макарыча! Наперерез ему бросилась бабаня.

Большая, широкая, она бежала не по возрасту легко и быстро. Расставив руки, схватила Акимку и прижала к себе.

Я с разлету ткнулся Акимке в спину, ушибся о его острую лопатку и сел на землю, не соображая еще толком, обо что так ударился. А он обхватил руками бабаню, прижался к ней всем своим телом и заплакал, икая и давясь слезами.

Чу, чу!.. Замолчи! — строго говорила она, а сама гладила Акимку по спине, прижимала к себе его голову.— Замолчи, а то вон он, Свислов-то!

А чтоб он издох! — воскликнул Акимка, отрываясь от бабани.

Но она держала его крепко.

Молчи!—И кивнула мне:—А ну, пойдемте!

Никуда я не пойду-у!..— с жалобным отчаянием воскликнул Акимка. Он схватился за голову, закачался и тоскливо запричитал:— Дашутка-а, Даша-а!.. И где ты есть?..

—Замолчи! — Бабаня схватила его за руку.— Замолчи враз! — И прошептала, поглаживая вздрагивающие Акимкины плечи: — У меня Дашутка-то. Пойдем...

Он пошел, словно пьяный, обеими руками держась за руку бабани, всхлипывая и дрожа, как в лихорадке.

18

Как и в первый день по приезде в Дворики, я проснулся и на постели, в ногах у себя, увидел Акимку. Он сидел так же, подвернув под себя ногу, и те же проворные с синеватым отливом озорные живчики скакали в его глазах.

—Все давно отобедали, а он дрыхнет! — и передернул плечами.— Тебя, может, как Свислиху, паралич вдарил?

Я еще не проснулся и плохо понимаю, что говорит Акимка.

—С утра в Двориках знаешь какой шум был? Из Колобушкина пожарные прикатывали, а с ними сам урядник. Всех мужиков согнали. Свислова заливать. Залили угольки, чтобы не дымили. Я утром все облетал! Амбар-то у Свислова не сгорел. Прямо жалко, ей-пра! Он в него теперь жить перебрался, а Свислиха с перепугу языка лишилась. Ферапонт — чисто бес страшный. Борода у него подпаленная. А Дашутку мать з чулан заперла и сулится голову оторвать. Меня мамка тоже отбузовать собралась, да я как жиганул из избы...

«Значит, и пожар был,— размышляю я, вслушиваясь в Акимкины слова.— А до пожара дедушка разговаривал с Ма-карычем и его хозяином. Говорили обо мне, и Дмитрий Федорович сказал, что берет меня в свое заведение...»

И, будто в ответ на свои мысли, слышу:

—Бабанька Ивановна с утра с Барабихой тебе штаны с рубахой кроили. Сказывают, ты с Макарычем из Двориков уедешь. И вроде все вы...

Я сбрасываю с себя дерюжку, сажусь на постели.

Где бабаня? Дедушка? — Сердце во мне стучит гулко и торопливо.

Бабанька-то? — задумчиво произносит Акимка и шмыгает носом.— Где же ей быть? У Макарыча. Штаны-то они еще вон когда покроили. Должно, у Макарыча. Чаем она его напоила, и он в ту пору ж с возами на станцию поехал. Бабанька его с крыльца провожала. А дед, поди-ка, стадо пасет.

А я как же? Без меня?

Во, беспонятный! — восклицает Акимка.— Сказано, тебя в дорогу снаряжают, рубахи шьют.

Я забеспокоился. Сердце сжалось, заныло. Захотелось сейчас же увидеть дедушку. И странно, я вдруг почувствовал, что беспокоюсь не за себя, а за него: «Как же дедушка без меня стадо-то по прогону вел?»

Я вскочил и, не слушая, что говорит Акимка, стал обуваться. «К дедушке надо. Один он пасти умучается».