Детство Ромашки

День хмурый, ветреный, по Волге гулко катятся гривастые волны. Пароход должен прийти в три часа. Уже шестой, а его нет и нет. Мы с Максимом Петровичем изождались, иззяблись на пронизывающем ветру. Несчетное число раз поднимались на пристанский балкон, напряженно смотрели в сторону Саратова, но хоть бы что-нибудь зачернело в мозглой серой дали!

Никогда Волга не была такой пустынной.

С балкона мы спустились вниз и бродим среди ожидающих прибытия парохода. На людях веселее и время течет незаметнее. Пьяный босяк в кумачовой рубахе, располосованной от ворота до подола, в шапчонке, из которой клочьями торчит пакля,, сидит у самой воды, держится руками за колени и, запрокинув лицо, качающимся, но чистым и мягким голосом поет про Ваньку-ключника, злого разлучника. Внезапно оборвал песню, повернулся к людям, обступившим его, крикливо и зло спрашивает:

Вы кто такие? Вы есть твари земные, и притом любопытные. Петь я больше не буду. Гоните по семишнику.

Бают, из артистов,— горестно замечает какая-то женщина.

Из них,— с усмешкой отвечает мужик, подтыкая под кушак брезентовые рукавицы.— Утром за косушку 1 представление давал. Куплеты про сердце красавицы пел. Ловко выходило, а потом кланялся во все стороны. Потешный! Добровольцем на войну просится. Вон ведь она, водочка, чего выделывает...

А у кассовой конторки на дорожных сундучках сидят две старушки. Обе маленькие, сухонькие, с прозрачными, восковыми личиками, говорят не умолкая, перебивая одна другую.

—И не верь, и не верь, подруженька. Сплетни что повитель. Уж так оплетут, так оплетут...

Но вторая тут же перебивает подружку:

-Надеждушка, истинная правда! И не пустой человек это говорил, а уж такой-то видный, такой-то паркетный...

Ужель насмерть убили? — удивлялась первая.

Как, сказывают, ударили по нему из пушки, враз ему смертушка. А он, вишь-ка, этот Ерца-Герца — принц, царских кровей. Австрийский царь, как спохватится, войска собрал, на сербиян кинулся и начал их саблями рубить. А они, подруженька милая, все как есть православные христиане. ^Тогда наш государь за сербиян встал, а за австрияков немецкий царь поднялся. И пошла она, война-то, и пошла...

—Врут,— отмахнулась собеседница.— Совсем не за это война пошла, а вон за что: царица наша из немок и начала она царя-батюшку в немецкую веру тянуть. А он разгневался и сказал: «Унистожу всю твою родню под корень»...

Слушать старушек было занятно, да Максим Петрович не мог долго стоять на одном месте. Постоит минуту и опять пойдет. За весь день он и слова не произнес, будто онемел. Когда мы уходили на Волгу, бабаня придержала меня за рукав, сказала:

—Ты, сынок, развлекай Петровича. Нет-нет да и заговори с ним.

В меру сил я старался занять его разговорами. Максим Петрович будто слушал меня, поддакивал, но чаще молча кивал. Скоро и я, охваченный волнением предстоящей встречи с дедушкой, Акимкой, дядей Сеней, замолчал.

Мы вновь поднялись на балкон.

Ветер переменил направление, и волны теперь с шипением и грохотом бьют прямо в просмоленный борт пристани. Волга по-прежнему сера и пустынна, но где-то за изгибом Затон-ской косы нет-нет да и закурчавится дым. Его мгновенно развеет ветер, а он вновь закосматится. Я знаю, что это идет пароход, только почему-то боюсь сказать Максиму Петровичу.

—Ба-а! Господин Поярков!—раздался позади нас бодрый басок.

Мы обернулись. К нам приближался тот жандармский ротмистр, что в день нашего приезда приходил в номера. Сейчас он был в новом синем мундире с двумя рядами ясных пуговиц. Оранжевые аксельбанты на его высокой груди лежали спокойно, будто прилипшие. С высокого околыша фуражки, словно третий глаз, рассматривала нас кокарда.

Какая приятная неожиданность! — играл голосом ротмистр.— Встречаете кого?

А вы провожаете или смотрите? — нахмурился Максим Петрович.

Ну, зачем же сердиться? Смотреть за вами у меня есть кому. Я просто любопытствую. Мы с вами разным богам молимся, но я всегда уважал и буду уважать непреклонность и решительность таких людей, как вы, господин Поярков.

—Уважать и, конечно, сажать. Ротмистр рассмеялся:

Ну вот, опять пикировка. Нехорошо. У меня ведь тоже долг. Я служу отечеству, и оно кормит меня, одевает и обувает. А вы так...— Он поворочал кистью руки и торопливо, словно спохватившись, спросил:—А вы встречаете супругу и сын? Так ведь?

А вам уже и это известно?

А как вы думаете! — воскликнул ротмистр.— Служба есть служба! И уж если так произошло, что мы с вами, господин Поярков, оказались на балаковской земле, то, извините, интереса к вам мне терять нет расчета.

Приятно, господин ротмистр,— улыбнулся Максим Петрович.— Не ожидал, что мне придется жить под такой бдительной охраной.

Ну, а теперь откровенность за откровенность,— снова заиграл голосом ротмистр.— Скажите, если не секрет: ваша супруга прямо из Двориков сюда прибывает?

Максим Петрович рывком сунул руки в карманы поддевки, выпрямился и заговорил глухо и как-то странно растягивая слова:

Вам же известно, что в России есть только одна прямая дорога: от Москвы до Петербурга, а там — небольшой крюк в Петропавловскую крепость.