Детство Ромашки

Слово «врет» повторилось во мне много раз подряд, а потом заколотилось в висках тяжело и тупо: «Врет-врет. Врет-врет». Я сжал кулаки и, пристально глядя на Арефу, сказал так, как сказал бы Силантий Наумович:

—Врешь, злыдня!

Арефу словно кто подкинул со стула. Она вскочила, лицо ее исказила судорожная гримаса. Она метнулась ко мне и, подняв кулак, зашипела:

—Змееныш поганый!

Увернувшись от удара, я шмыгнул в горницу.

Силантий Наумович сидел в кресле, словно задремал на минутку. Мне было очень жалко его. Только сейчас я понял: беспокойный старик, драчун и ругатель, был добрым человеком.

9

На другой день после похорон Силантия Наумовича произошли события, резко изменившие мою жизнь.

Еще утром все шло так же, как и вчера. Я бегал то в сарай, то в амбар, выгребал золу, растапливал печь. Арефа со связкой ключей ходила по всему дому, отпирала на половине Силантия Наумовича сундуки и шкафы, что-нибудь находила, приносила в камору и прятала в своих коробах или рассовывала по узлам. Если я оказывался близко, она сейчас же указывала мне работу или принималась жаловаться, что вон, ишь, Силантий-то Наумыч какой.

—Умный, умный, а письменного завещания не оставил. А ведь обещал... Господи, господи! Чего делать — не знаю.

Скорее чутьем, чем разумом, я понимал, что все эти слова Арефа выдумывает. И что ей делать, она знает.

За чаем Арефа сидела молчаливая и задумчивая. Не допив второй чашки, она вдруг поднялась, накинула бекешку и поспешно ушла, наказывая, чтобы я без нее никому не открывал.

Возвратилась она быстро, и тут же, почти следом за ней, во двор въехали три санные упряжки на волах. Два дюжих молодца в домотканых свитках начали выносить из каморы сундуки и грузить в сани.

Грузилась последняя подвода, когда, заливисто звеня бубенцами, в открытые ворота влетела разномастная тройка. Кучер и два седока в заиндевевших тулупах соскочили с саней. Арефа, стоявшая на крыльце, вскрикнула, бросилась бежать, споткнулась, упала и на четвереньках вползла в кухню.

Испуг на минуту сковал меня, а потом я приобрел необыкновенное проворство. Сбросив с ног сапоги, я в секунду оказался на печке, прижался к трубе и замер, прислушиваясь.

—Семен, закрывай ворота! — донесся со двора раскатистый бас.— Снимай сундуки назад!

Потом раздалось сразу несколько голосов. Они то откатывались куда-то и глохли, то приближались. Слов разобрать не было никакой возможности. Но голоса стихли враз, словно по команде, и тогда в тишине раздался веселый, смеющийся тенорок:

—Вноси, ребята! Барин на водку даст.

Ты что же это делаешь? — услышал я бас уже в кухне. И сейчас же за ним послышался испуганный лепет Арефы:

Да, батюшка, да ведь отказал он мне добро-то свое!..

—Свое? — рявкнул бас.— Где у него свое было? Тут князь всему хозяин. Княжеское князю и достанется.

—Да, батюшка, а я-то как же?..

—А вот так же! Убирайся, чтобы духу твоего здесь не оставалось.

—Да куда же это мне?..

А вот куда сундуки собралась вывозить. Эх ты, старая греховодница...

Это ты такой-то! — вдруг взвизгнула Арефа.— Думаешь, я тебя не знаю, картежника? Мошенник ты. Я тебя в суд!..

Вон! — заревел бас. Дверь на улицу распахнулась.— Семен, марш сюда!

Я еще не оправился от испуга, но приподнялся и выглянул из-за трубы. Посреди кухни стоял черноусый саратовец, которого Силантий Наумович звал «господин управляющий» (ему он проиграл иконы), и розовощекий курносый парень с веселым чубом, выбившимся из-под лисьего малахая. Парень хлопал рукавицами и, улыбаясь, спокойно говорил Арефе:

—Бабушка, зачем же так сердиться? Раз барин вас просит, надо иметь уважение.

Но Арефа, кажется, не склонна была проявлять уважение. Она махала руками перед самым лицом управляющего и не кричала, а визжала:

Охальник! Душегуб, чтобы тебя чума схватила!

А ну, Семен!..

Парень сгреб Арефу в охапку и понес ее вон из кухни.

10

Спальня Силантия Наумовича, горница и камора, куда сложили с подвод сундуки, заперты на замки, опечатаны сургучными печатями. Мы с Семеном живем на кухне.

Уезжая в Саратов, управляющий долго расспрашивал меня, кто я такой. Расспросив, распорядился:

—Будешь с Семеном жить. Он ночью дом сторожит, а ты — днем. Печь топить управитесь, а кормиться будете в харчевне у Евлашихи. Деньги я ей за два месяца вперед заплачу. До весны проживете, а там видно будет.

—Дуняшку бы прислали,— несмело проговорил Семен.

—Не выдумывай! — отрезал управляющий.— А барыня как же? — Похмурившись, он вытянул из бумажника две пятирублевые ассигнации, сунул их ему, пробормотав: — На табак и водку, если заскучаешь.

Первые несколько дней Семен был неразговорчив и хмур, часто вздыхал, растерянно разводя руками. И то сидел неподвижно, то начинал ходить по кухне из угла в угол. Ходит, ходит и вдруг рывком сядет у стола, широко расставит колени, ударит по ним ладонями, крякнет. Или остановится и, посмотрев на меня, скажет: «Скучно! Беги, Роман, в харчевню».

А вот сегодня постоял, поглядел на меня, не торопясь взял корзинку, сложил в нее миски и молча ушел.