Детство Ромашки

По дороге Григорий Иванович рассказывал балаковские новости. Их оказалось немало. Бабы-солдатки из Сиротской слободки, с Овражков и из поселка маминского завода избили мясников на базаре, а мучника Шорина из-за прилавка вынесли, посадили на крыльцо, а сами за весы стали. Вешали муку по пуду на душу, а из лавки выходили, перед Шориным по царской трешнице клали. Сам Зискинд приезжал баб совестить, да ни с чем уехал. Бунтовщицы разошлись, когда мука кончилась.

—А ночь какая, Ромашка! — помолчав, воскликнул Григорий Иванович.— А степь-то, ух, воля-раздолье!

Ночь была светлая, темнели лишь самые далекие дали. Но для меня уже стали привычными такие ночи в степи. Я просил Григория Ивановича рассказывать, что еще происходило в Балакове.

—Перво-наперво так...— заявил Григорий Иванович.— Сильно умно сообразил Ибрагимыч умчать тебя в степь к Толосуну. Ведь затаскали нас в комитет к Зискинду. Ну, возле меня он походил, как на цыпочках. Я резанул ему: «Не вор я и не разбойник. И листки видал, и фронтовиков приветствовал, и большевик я. Бери меня, сажай, если у тебя право такое без суда сажать». За твоими стариками Лушонкбва послал. Ну, парень, дали они доктору ума! Данил Наумыч стал перед ним, как дуб, и говорит: «Я разом за все, господин доктор, лишь бы таким людям, как я, получше жилось. Надоело прислуживать! Хозяином хочу стать, и на равной ноге со всеми. Попадется мне такая листовка — сам прочитаю и другим дам. Внук мне ту листовку даст, значит, он умнее меня. А где он, ищи. Найдешь — твой, а не найдешь — мой». Ну, а Ивановна тихо так сказала: «У хорошего хозяина и в избе и на дворе порядок. А в Балакове на хозяйстве ты, Михаил Маркович». Устыдился Зискинд их в кутузку посадить. А Пал Палыч отсидел. Не сдержался старик, крикнул: «Не народу служишь, не революции, а богачам живоглотам!» Ну, и отсидел двое суток. Уволили его со службы.

Слушал я Григория Ивановича, и меня попеременно охватывали то тревога за дедушку и бабаню, то гордость, что они такие смелые и сильные люди.

—А со мной такое дело затеяли,— продолжал рассказывать Григорий Иванович.— Кто? Сообразить не могу. Может, и Лушонков. До войны я над ним подшутил. Стоит на посту полицейском и задремал, а я ему шашку ножом и срежь. Очнулся он, а шашка на земле. В суд на меня хотел подавать, да побоялся — смеяться будут: страж порядка, а на посту уснул. Сделать со мной вон что задумали. Засиделся я у Александра Григорьича. хМесяц закатился, облаков наволокло. Темнота в улицах — хоть на ощупь иди. Ну ничего. Иду это я себе и иду. Вот уж и изба наша. И только я к калитке, а над головой что-то как зашумит с посвистом и по верхней доске ворот как хлястнет. Она, бедная, так и перелетела пополам. Утром нашел, что над моей башкой просвистело. Сердечник1 железный этак фунтов на пять. Не промахнись тот, что кинул, пели бы по мне отходную...

Под луной засияла тихая Балаковка. Миновав плотину, мы кратчайшим путем — через хлебный взвоз — вышли на Самарскую, прямо возле нашего дома. На скамеечке возле калитки сидела бабаня. Встрепенувшись, она поднялась и, будто удивившись, воскликнула:

—Батюшки, да я, никак, задремала!

Но по тому, как трепетала ее рука, поглаживавшая мою лопатку, как прерывисто она дышала, я понял, что ей было не до сна. Она ждала меня. И ждала давно.

1 Сердечник — железный штырь, соединяющий повозку с передней осью,

Дошли-то хорошо ли?

Дошагали. А до чего же светло, прохладно! — весело откликнулся Григорий Иванович, подтягивая голенище сапога.

А ты, никак, домой собираешься? — недовольно спросила бабаня, шагнув к Чапаеву.— Время за полночь, месяц на заходе. Сердечников-то по Балакову тысячи.

Да ведь дома-то, поди, ждут, Марья Ивановна, беспокоятся.

От беспокойства да ожидания еще никого не хоронили.

Ладно. Посижу у вас до первой зари,— согласился Чапаев.

Бабаня принесла из погреба кувшин квасу, разбудила дедушку, и мы до зари проговорили про Толосуна.

Сколько же добрых людей живет со связанными руками! — поникая тяжелой головой, горестно сказала бабаня.

Да, чай, развяжем, Марья Ивановна! — воскликнул Григорий Иванович.

Не доживу я до этого. Уж дюже хитрые те узлы. Не враз распутаешь. Должно, их ножами да топорами сечь придется,— откликнулась бабаня.

А уж доходит до этого,— рассмеялся Чапаев.— Сердечники-то неспроста в ход пущены. Почуяли, что мы вот-вот за топоры...

Григорий Иванович не договорил. В дверь с улицы кто-то коротко и мягко постучал. Дедушка глянул в окно, кивнул и, поднявшись, сказал:

—Свои. Ибрагимыч подводу пригнал. Побеги, Ромаша, открой ворота.

Пара мохноногих саврасых вкатила во двор высокий, на четырех рессорах, с широким расписным коробом цыганский фургон. Махмут развернул его по двору дышлом на выезд и, отстегивая постромки, с усмешкой кивнул на короб.

Я заглянул в него. Там, подмяв траву и раскинув руки, спал Горкин. Красноносый, обрюзгший, с растрепанными усами и ободранной щекой, он не походил на того белолицего, самодовольного и властного хозяина, каким я его знал. Костюм на нем грязный, измятый, мокрый. Ничего не понимая, я глядел на Ибрагимыча.