Детство Ромашки

А кто знает как...— безразлично произнес он и вдруг, махнув обеими руками, воскликнул: — Плохо живут! — и заново принялся пересказывать, как Панков сражается с лавочником, с его зятем и попом.— Мой тятяшка с Егором-то заодно, да ему невмоготу. Три шага шагнет и задыхается. А тут еще поп пришел к нам прямо в избу и крест на него поднял. «Прокляну, кричит, ежели ты с Егором вязаться станешь! Заживо упокойную тебе пропою». Тятяня-то ему в бороду плюнул, а мамка без памяти хлястнулась и доси хворая...

Над плотиной посветлело небо. Мы напоили лошадей и стали запрягать.

Проснулся Серега и, потягиваясь, спросил:

А чего мы стоим? Где?

Сейчас поедем,— ответил дедушка.

А Ефимка, приблизившись ко мне, шепотом спросил:

—А вы правда революцию развозите? Я ответил, что да, правда.

Он проводил нас через всю плотину и, пожелав легкого пути, отстал...

Занималась заря, и степь развертывала свои просторы, а когда солнце из-за слоистых облаков кинуло в небо косяки ослепительно белых и пурпурных лучей, мы увидели в низине в голубоватом мареве большое селение. Оно раскидывалось по всей низине, к нему с желтых бугров будто бежали, размахивая широкими рукавами, ветряные мельницы.

Это было село Осиновка. В нем Акимка, Максим Петрович, Дашутка!..

Я свистнул и подхлестнул саврасых.

—Чего дуришь? — сердито крикнул Серега.

Но я еще и еще раз ударил вожжами по широким лоснящимся крупам Проньки и Бурки.

25

Вот она и Осиновка!

На въезде, словно отбежав от порядка, стоит аккуратный домок с резными, пестро раскрашенными ставенками.

—Подверни, сынок, к нему,— сказал дедушка.

В домике, облокотившись на подоконник, дымил,цигаркой русобородый, с высокой лысиной мужичок в розовой рубахе. Когда я остановил лошадей, он проворно высунулся в окно и, помигивая карими глазами, живо полюбопытствовал:

—Не то ко мне?

Уж извиняйте,— степенно ответил дедушка, приподнимая картуз.— Впервые в Осиновке мы, и вот расспросить бы, как удобнее на Речную улицу выехать. Село-то ваше, видим, большое.

Это уж да,— согласился мужичок.— Село немалое. А вам кого же на Речной надо?

—Нам Пояркова Максима Петровича.

Пояркова-а?..— протянул мужичок, почесывая пальцем за ухом.— Чего-то такой фамилии в Осиновке вроде не призна-чается. А он как тут проживает: по кристианству ай из паркетных будет?

Да ведь как сказать...— Дедушка пожал плечами.— Недавно он у вас тут проживает, но человек приметный. До царского отречения на паровой мельнице у Жиганова машинистом работал, а теперь...

Вон про кого ваш интерес! — рассмеялся мужичок, еще больше высовываясь в окошко.— Вы так-то про него больше не спрашивайте. У нас ему кличка. И ему, и всему его семейству. Каторжные. В Осиновку его ж полиция доставила, и, баили, прямо с каторги. Ну и прозвище ему: Максим Каторжный. А искать его вон как надо.— Мужичок махнул рукой.— Рысите прямиком, и станет вам поперек Столбовая улица. На ней окажетесь — сворачивайте направо, и будет вам слева проулок с промоинкой. Ныряйте в него и тут же окажетесь на Речной. А на ней, стало быть, казенный дом. Сразу его угадаете. Он от всех на отличку. Крыша на нем наполовину тесовая, а дальше камышом приброшена. Вот так-то...

Дедушка поблагодарил мужичка, и мы тронулись.

Широкая улица из приземистых плоскокрыших мазанок и длинных саманных тынов с серыми воротами была пустынна и хмура. Подгоняя Проньку с Буркой, я ждал, когда мы выедем на Столбовую. Вот и она наконец. Вот и переулок, в который нам нужно «нырнуть». За переулком — Речная, а на ней вон и дом от всех на отличку. Рубленный из толстых бревен, он стоял на высоком фундаменте из серого плитняка. Окна в обвисших однопольных ставнях. Крыша до трубы — шатром, тесовая, а дальше полого скатывается камышовая, закиданная обломками жженого кирпича. Ворот нет, между накренившимися в разные стороны столбами провисла жердина.

Бросив вожжи Сереге, я спрыгнул с фургона, перемахнул через жердину и остановился во дворе. Сжатый облупленными саманными стенами, он скатывается под бугристый косогор к речке. «Может, это совсем не тот дом?» — подумал я, приближаясь к двери, вдавленной в черные косяки, и неуверенно протянул руку к высветленному кольцу щеколды. Но дверь неожиданно, с каким-то птичьим писком распахнулась, и на пороге появилась тонкая голенастая девчонка. На ней короткая пестрая юбка, красная кофточка с рукавами, закатанными за острые локти. Она что-то держала в полосатень-ком переднике, и это «что-то» ворочалось и пищало. Девчонка глянула на меня большими темными глазами, испуганно вскинув брови, тихо ахнула, выронила из передника рыжего котенка и, схватившись за щеки, так быстро повернулась, что юбка надулась шаром, а коса шаркнула о дверной косяк.

«Дашутка! — Я был так озадачен ее внезапным появлением, что в душе тоже ахнул.— Она ли?» В моих глазах жила Дашутка такой, какой привезла ее бабаня в Балаково. Маленькая, худенькая. А тут вдруг рослая, тоненькая, большеглазая и с длиннющей косой...