Детство Ромашки

—От вербы и казачья грань как на ладони будет. Надо ж!.. Сказывают, всем казачьим войском ее копали, и длины ей сотни верст. До городка Гурьева, что на Каспии,—вон куда дотянули. Ну ничего. Нам грань ихняя не помеха. По бездорожью приехали, а посты казачьи на дорогах стоят.

Когда подошли к вербе, остановились под ее раскидистой и лохматой кроной, Кожин протянул руку и кивнул прямо перед собой:

—Вон он и Семиглавый!

По белым, будто посыпанным меловым крошевом буграм за широкой пологой балкой вразброс, прижимаясь к земле, лепились плоскокрышие избы. На все селение три шатровые кровли и несколько деревьев. Из-за желтого глиняного вала клубами поднимался дым. Ветер рвал его на клочья и развеивал над балкой.

—Паровоз, должно,— задумчиво сказал Михаил Иванович.— Ты, Роман, держи направление на дым. Выйдешь к вокзалу. Там всегда народишко. Ежели спросят, кто ты, откуда, говори:-«Казак станицы Лбищенской». Понял? А теперь сюда гляди. Видишь, в балке бурьян полосой тянется? Это та самая грань. Ты вот тут по промоинке от нас спускайся, пересекай ее и шагай. На мою руку на счастье. Я, дорогой, в каких только переплетах не был, а ишь какая у меня натура!

Григорий Иванович молча сжал мою руку, тряхнул и, отбросив, повернулся к Михаилу Ивановичу:

—Дай табачку на цигарку!

Дедушка чадил трубкой, держа ее в горсти, и смотрел на меня долгим незнакомым взглядом. Потом, будто отслоняя что-то от себя, сказал:

—Иди, поторапливайся. Солнце всходит.

А я был спокоен, убежден, что благополучно дойду до Семиглавого, разыщу дядю Сеню и все, все расскажу ему. И только когда сбежал с холма, продрался через заросли донника и лебеды за казачью грань, почувствовал такую жгучую жалость к дедушке, будто мне кто-то до боли надавил на виски, на брови, на глаза.

Через полчаса я уже шел просторными и пустынными меж-дворьями Семиглавого Мара. Улиц тут не было. То справа потянется несколько изб, то слева. Избы с обширными дворами были разбросаны и по ложбинам. В низине балки ютилась станция. На моем пути — широкая изба под камышовой крышей. На завалинке, опершись на кривую палку, сидел сивобородый старик в новом казачьем картузе. Серебристый чуб влез на козырек, и ветерок шевелил его. Я остановился шагах в пяти от старика и, выпятив грудь, громко сказал:

—Здравствуйте!

—Здорово, здорово!—ласково, с живостью откликнулся он.— Не нашего Мара житель, вижу? Откуда бог несет?

Из станицы Лбищенской буду.

О-о, станица хорошая. Куда ж, на станцию правишься?

Нет,—ответил я, думая, как спросить про конный пункт военного ведомства, где находится дядя Сеня.

А то вот по стежке шагай,—показал он палкой на тропинку, бегущую по косогору к станции.

Да нет. Мне бы на военный конный пункт. Брат мой там, хорунжий, по фамилии Климов.

Старик оживился, поднялся и, опираясь на палку, радостно, торопливо заговорил:

—Знаю, знаю его. Хороший казак. Ты не туда, казачок, зашел. Вон дорожка-то на бугор взбежала. Ты по ней через бугор, а там полем и как раз упрешься. Поклон ему от меня. Старшой, мол, из казаков Бурунный передал.

Едва удерживаясь, чтобы не крикнуть от радости, не побежать по дороге на бугор, поблагодарил старого казака, вразвалку, не торопясь пошел по указанному пути.

Бугор был полог, дорога малонаезженна, в колдобинах и кочках. Показалось, что мне не скоро добраться до вершины. Я заспешил. Солнце поднялось и горячо припекало мне спину. Но вот подъем на бугор кончился, и передо мной распростерлась пологая степная равнина. Дорога легла через нее как стрела. Справа потянулось поле, заставленное копнами. Слева по жухлому простору разбрелось стадо, а впереди островами поднимались ширококронные и белостволые тополя. Вот из-за одного острова потянулся плетневый забор, за ним завиднелось несколько серых будок, а дальше, за редкой изгородью из жердин я увидел сбившихся в группы разномастных лошадей. И я прибавил шагу. И побежал бы, не пересилил бы палящего чувства нетерпения. Но в эту минуту из-за деревьев выхвати-лось несколько верховых казаков. Они шли крупной рысью, и пыль, золотясь, вздымалась за ними редким облаком. Я сошел с дороги. Первым из казаков, подбоченясь, красиво раскачиваясь и приподнимаясь над седлом, скакал Долматов. Я сразу узнал его по пушистой черной бороде. Под ним был серый в яблоках конь, грудастый, но поджарый. Он бежал, высоко вскидывая стройные сухие ноги. Было жутковато наблюдать, как проскакивали вблизи меня казаки. От сердца отлегло, когда они уже были далеко, и я, пробежав саженей сто, пошел между стволами деревьев по широкой тропе. Она вывела меня на поляну, на противоположном краю которой возвышался плетень с новыми решетчатыми воротами и глухой тесовой калиткой. Возле калитки под навесом из камыша, подпертым кривыми сучковатыми столбами, на скамеечке сидел солдат, держа между колен ружье, а перед ним на снопе сухого камыша — пригорюнившаяся женщина.

Солдат, завидев меня, поднялся. Он был коренаст, приземист, круглолиц, с темными глазами под белесыми, широкими и длинными, доходящими до висков, бровями.