Детство Ромашки

—Для такого душевного дела и рубахи не пожалел бы,— промолвил он, запуская в нагрудный карман гимнастерки гибкие, длинные пальцы.— Деньга, она, парень, дело временное, а мы постоянные. А ты, похоже, добрый. Да и смелый. Гришка мне про тебя раза два рассказывать принимался. На,— протянул он мне десятирублевую керенку и махнул кистью руки.— Можешь не вертать. Я от этого не победнею.— Рассмеявшись, он направился к калитке.

Григорий Иванович велел секундочку его обождать, сбегал в избу за картузом и пошел со мной в Балаково.

Человек, ссудивший мне десятирублевку, казался мне одновременно добродушным и строгим, и было в его лице, во всей его подбористой и подвижной фигуре что-то приковывающее.

—Он кто? — спросил я Григория Ивановича.

—Да брательник мой. Василий. В Николаевске живет. Приехал отца повидать. Мужик что надо, и голова у него сильно варит. Нас с ним ежели б учить, мы бы делов наворочали! Больше недели он у нас гостюет, и все ночи до зари мы с ним спорим. Все он добивается, чтобы я ему пояснил, куда революция может вывернуть. Говорю ему, что сама собой она никуда не вывернет. По моему разумению, направлять ее надо. На пользу народу направлять. А заглавными в этом деле должны быть большевики. Он соглашается вроде, но тут же и задумывается-. Как бы, говорит, буржуи с помещиками силу над большевиками не взяли. Куда ни кидай, они у власти, и войска в ихних руках. А вчера уж так-то и меня и себя костерил, зачем мы с фронта ушли. Надо бы, говорит, прямо оттуда всеми силами армии сговориться, ружья наперевес—и в атаку на весь капитал.— Григорий Иванович громко вздохнул и протянул: — Э-э-х, кабы так-то можно было... Ан нельзя. С Ма-карычем об этом беседовал.

У почты Григория Ивановича задержал какой-то мужичок. Я не стал дожидаться, когда он с ним закончи? разговор, вбежал в почтовую контору, попросил у телеграфиста бланк для телеграмм и у стоечки с чернильницей в углублении написал заранее составленную в уме телеграмму в Осиновку. Телеграфист принял бланк, выписал квитанцию и выкинул мне сдачу —два медных пятака. Я еще не сгреб в ладонь пятаки с квитанцией, как мою руку накрыла широкая короткопалая рука с желтоватыми рубчатыми ногтями. Я сразу узнал руку Лушонкова. Та же сила в хватке, как тогда на пристани, когда я рассовывал листовки. Он тяжело дышит мне в затылок, и я будто вижу его тупой подбородок над своей головой. Он заламывает мне руку назад, цедит сквозь зубы:

—А ну пойдем...

Я свободной рукой вцепился в косяк телеграфного оконца, а ногами влип в пол. Спокойно жду, что он еще скажет, чтобы затем подпрыгнуть, ударить его голдвой в подбородок. Я даже представил себе силу этого удара, и мне хотелось услышать, как щелкнут его желтые прокуренные зубы.

—А ну-у! — рванул он меня от окошка.

И тогда я подпрыгнул и наддал затылком. Он тяжело икнул, выпустив на мгновение мою руку, а я, извернувшись, толкнул его еще локтем в грудь.

В эту минуту в контору вошел Григорий Иванович. Понял ли он, что произошло тут, или нет, только от двери шагнул стремительно и прямо к Лушонкову:

—Ты чего здесь?

—А тебе какое дело? — зло откликнулся тот, обтирая рукавом прикушенную губу.

—У меня до всего дело,— отрезал Григорий Иванович.

—А у меня вот до телеграфа. Я контроль от комитета народной власти. И на это у меня документ. Пожалуйста, можешь читать, ежели грамотный.— 0?i выдернул из-за обшлага тужурки бумагу и протянул Григорию Ивановичу.

Тот взял ее, просмотрел и, усмехнувшись, спросил:

Зискинд выдал?

Ай не видишь? — У Лушонкова засверкали глаза.

Вижу,— возвращая бумагу Лушонкову, сказал Григо-оий Иванович.— Зискинд твой теперь нуль без палочки.

Ничего подобного! Он еще делов не сдавал, все печати при нем!—И, кинувшись к окошечку телеграфиста, крикнул: — Воздержитесь отстукивать телеграмму. Запрещаю!

Телеграфист, курносенький паренек, медленно повернулся, вперевалочку приблизился к окошку и, еще больше скурносив-шись, отчего на переносице собрались меленькие складочки, тихо ответил:

—Извините, пожалуйста, но я уже отстукал.

Лушонков хлопнул ладонью по подставочке окошка, выругался и вышел из конторы, хлопнув дверью.

—Не унимается человек,— с усмешкой сказал Григорий Иванович, глядя вслед Лушонкову. А когда мы вышли из конторы, развел руками.— Привык он, должно, к должности-то своей собачьей. Ишь, Зискинд еще печатей не сдал! На его глазах того с председательского места сдернули. Александра Григорьевича поставили, меня его заместителем. А он бумагу мне сует.

Против нашего дома Григорий Иванович замедлил шаг и, корябая пальцем у виска, задумчиво проговорил:

Зайти, что ли, Ивановну проведать? Зайду. В прихожей нас встретила Наташа.

Кто приехал-то! — радостно воскликнула она. В горницу меня словно ветер внес.

В спальне возле постели бабани, низко склонившись к ее руке, сидел Макарыч. Его светлые волосы спадали ему на лоб, на виски, на уши. У бабани мелко подрагивали одутловатые щеки, набухшие синевой веки. За ними не видно глаз. Но я знаю, какой теплый, согревающий душу взгляд устремила она сейчас на Макарыча.